Сергей Алексеев - Хозяин болота: повести

Островок, к которому была причалена самоходка, упирался одним концом в протоку с темной, почти черной водой. Илья сел на валежину. «Хочу — иду, — подумал он. — А можно просто посидеть. Хорошо, когда свобода…» На протоке, в ее черной, непроглядной дали, пронзительно крякнула утка, а над головой что-то пролетело беззвучно и стремительно. У самых ног Ильи, из мягкой, оттаявшей земли, пробивался какой-то толстый, мягкий стебель с шишкой нераспустившихся желтых листьев на конце. Он сорвал его, пожевал — привычка послевоенных, полуголодных детей. Горьковатый сок вязал во рту и щипал кончик языка. Однако он съел весь стебелек, а махровые, мягкие листья долго мял и перетирал в руках, пока они не превратились в бурый грязный ком.

«Хорошо как… — думал он, — свобода… Только снег бы не пошел».

— Трап спущен, а Ильи нету, — донесся с баржи голос Типсина.

Александра что-то ответила ему. Рогожников не расслышал, но мысли вновь вернулись к ней. Он вспомнил, как начинался рейс, какая заботливая и милая она была, как он смотрел на нее и думал о женитьбе, примерял, какая из нее выйдет хозяйка. Во рту горчило, накапливалась густая слюна. «А что было бы, если… — Он сплюнул травяную горечь. — Никто бы и не узнал сроду. Васька за штурвалом стоял… А я пока свободный… Ишь ты! — вспомнил он. — Будто разозлилась. Чего злиться-то? Так бы и ехали до Совречки хорошо, без всяких обид. А то с актами с этими…»

Рогожников огляделся, показалось, идет кто-то за спиной, шаги слышно. «И жалко мне ее что-то, — подумал он, — одинокая какая. Страшно, наверное, одной-то так жить. Хоть бы дети были… Взяла б да замуж вышла или родила, на худой конец. Мало ли без мужиков рожают?.. Столько лет одна была, никто бы и слова не сказал… Как бы это поговорить-то с ней? Натворит с этими актами, запутается. Растрату покрыть можно, штаны последние продать и покрыть. А ну как излишки найдут?.. Не поглядят, что вдова того летчика-героя. Он был, да ушел. Слава ему небесная. А ты, дескать, жить осталась, так живи без растрат и излишков…»

«Не об этом думать надо! — ловил он себя. — Судить вот-вот будут… Тоже как бы за растрату: одна „Золотая“ осталась, и ту Ваське сдавать придется…»

То вдруг начинал Рогожников продумывать, как он скажет на суде последнее слово и что скажет в нем. Связной речи не клеилось. Долго раздумывал, стоит ли говорить суду о Храмцове, той самой неудачной Лидиной любви, после которой Лида вернулась в Туруханск. Спустя год Лида сама рассказала Илье о Храмцове. Спокойно так говорила, смеялась, как о давнем пустяке, но Рогожников стискивал зубы и от ненависти даже чуть всхрапывал. «Ты что, Илья?» — поразилась Лида его безумному гневу. «Хочу одного… — с придыхом сказал Рогожников. — Хочу, чтобы его посадили в трюм, запустили туда меня и дали мне в руки нож… Хочу, гаду, в глаза ему посмотреть…» — «Ты отчего такой жестокий?.. Я тебя стану бояться, Илья…» — «А он? Он нет, да?.. — спросил Рогожников. — Я помню тебя, когда ты попросилась ко мне на самоходку, и помню, какая ты была всю дорогу».

Однако Илья решил, что о Храмцове лучше не говорить. Черт с ним, давно все было, зачем взмучивать да взбалтывать то счастливое время. Лиде можно навредить, ребятишкам. И себе тоже. Про то, что хотел оказаться с ним с глазу на глаз, да еще с ножом в руках, судьям необязательно знать. Подумают еще, что Рогожников с молодости порывался нахулиганить.

«Что же сказать в этом последнем слове? — сосредоточенно размышлял Илья. — Или, может, его и не дадут? Скажут, нечего оправдываться, коли растратился и промотался…»

Снег пошел частый, с ветром, облепил руки, лицо, светлее будто стало на берегу. Илья поспешно вскочил и зашагал к самоходке. Через несколько минут — зима зимой. Только река полая, вода загустела от снега, шелестит. Он поднял за собой трап и пошел в кубрик. Там уже спали. Дыбился бугром тулуп на спине у Васьки Типсина, рундук был маловат для него, ноги свешивались. А на другом рундуке, сжавшись в комок под двумя одеялами, спала Саша. Илья притворил за собой двери и остановился на ступеньках. Места заняты. Надо убирать стол и укладываться в проходе на полу. Стараясь не греметь, он прошел в дальний конец кубрика, и тут на глаза ему попались штаны, висящие у печки. Они просохли уже, материал был хороший, и стрелка держалась на брюках даже после стирки. Несколько минут он задумчиво мял в руках тонкую, гладкую ткань, затем осторожно вынул из шкафчика вешалку с пиджаком и жилетом, свернул все это в аккуратный узелок и понес в трюм. С трудом отодвинув тяжелую крышку, он посветил внутрь прихваченным в рубке фонарем и спустился вниз. Ящики и тюки стояли вдоль бортов, крепко обвязанные старым бреднем. Разыскивать, где лежат костюмы, он не стал и сунул свой узелок под упаковку первого попавшегося тюка…

Около четырех утра капитан спустился в машинное, запустил двигатель, и, пока тот прогревался, он заскочил в кубрик, натянул поверх пиджачка дождевик, надел кое-как расправленную фуражку и встал за штурвал. Типсин проснулся и молча следил за сборами капитана. Александра лежала, укрывшись одеялом с головой, и непонятно было, спит ли она или тоже слушает, как Рогожников собирается на вахту.

«Золотая» легко снялась с мели: значит, вода еще прибывает. Заснеженные берега поплыли навстречу, холодный ветер гнал короткую мутную волну. Через пару часов хода должен был появиться поселок.

Типсин деловито обмел палубу от снега, отбил лед на корме, размотал и приготовил бортовые чалки. Затем набрал дров и затопил печку в кубрике. Едким черным дымом потянуло вдоль реки, окутало рубку: труба была короткая, торчала над кубриком черным мятым окурком. Перед Совречкой, когда уже из-за поворота выплыли крайние дома, Типсин пришел в рубку.

— Сходи похмелись, — предложил он, — пока дают… Скоро лавочка закроется.

— Не хочу, — буркнул Илья, впервые чувствуя неприязнь к своему мотористу. Причин особых не было, но что-то подталкивало сказать ему грубо, отматерить.

— Чего вчера уперся-то как бык? — спросил моторист. — Погляди-ка, капитан выискался… Баба толк знает, обидел ты ее вчера. Жрать да пить был мастак…

— Не твое дело! — отрезал Илья и дал длинный гудок: пристань Совречки выглядела пустой и унылой. Торчали облепленный снегом рыбацкий катеришко да несколько моторных лодок. Капитан подчалил к сходням, и появившийся откуда-то расторопный мужик принял чалку. Двигатель умолк, и стало тихо-тихо.

Рулевой закрепил чалку на кнехте и, вытирая руки о штаны, вернулся в рубку.

— Ну и дурак, — сказал он. — Надо было подписать.

— Сам не подпишу и тебе не дам! — отрезал капитан. — Я вас угощал, понятно?

Типсин присвистнул, вынул расческу и причесался.