Николай Никонов - Собрание сочинений. В 9 т. Т. 6. Стальные солдаты. Страницы из жизни Сталина

Сегодня, сев в машину, Сталин не задремал. Все эти дни, получив донесения своей разведки о наступлении на Сталинград, он изводил себя мыслями: «А что, если немцы возьмут этот город?» Кому-кому, а Сталину он был знаком до мелочей. Тогда, в Гражданскую, он руководил обороной этого Царицына от Деникина и красновцев, жил в вагонах при станции, наспех оборудованных под штаб, занимался и мобилизацией в Красную Армию, и сбором хлеба, и отправкой эшелонов в голодную Москву, где рвал и метал сумасшедший Антихрист, и расстрелом мятежников, генералов и полковников, выезжал на позиции, не раз попадал под обстрел шрапнелью, сидел в окопах, ползал по оврагам — все это мгновенными вспышками сейчас возвращалось к нему.

Степь. Чахлые лесочки. Овраги. Нелюдимо текущая страшная Волга, напоминавшая еще более жуткие дни его ссылок. Отчаянная борьба за снаряды, продовольствие, винтовки… Все это было бы и вовсе ужасно, но с ним, Сталиным, жила тогда шестнадцатилетняя девочка, похожая на армянку, толстая, пышная, нежно-лукавая, именно там ставшая его женой, — Надя Аллилуева, секретарша, машинистка. Лживые историки договорились до того (это уже после смерти Сталина), что он якобы ее изнасиловал! Чушь абсолютная, ибо его отношения с Надеждой начались еще в Москве, с согласия родителей, а вот забеременела Надя действительно там, в бронепоезде, стоявшем на путях царицынской станции.

Вместе со Сталиным там жили и отец Надежды, и ее брат Павел. Этот Павел, сыгравший в жизни сестры, да и самого Сталина, столь страшную роль (вспомним, что он привез и подарил ей дамский пистолетик, из которого Надя застрелилась), был большим дураком, и однажды, привлеченный стонами и криками сестры в любовном экстазе (имела такую привычку), вперся в незакрытую дверь спального купе… За что Сталин с бранью вышвырнул его… А позднее отправил обоих Аллилуевых в Москву.

Да… Было дело… Царицын… Царицын… Теперь уж никто и не вспоминает этого названия. А есть Сталинград… И останется Сталинградом… Почему-то не было сомнения после сегодняшнего совещания: Сталинград немцы не возьмут, Сталинград не сдастся.

Когда машины вырвались на простор Можайского шоссе, Сталин, скорчившись на заднем сиденье, уже спал и проснулся лишь перед въездом в ворота кунцевской дачи. Хмурясь и вздрагивая, разгибаясь от неудобного сидения в машине, он прошел в подъезд, но все-таки почувствовал некоторое облегчение от дорожного сна, голова была ясная, лишь привычно болели и ныли спина, шея и ноги. Только за столом, когда Валечка подала ему поздний ужин, он пришел в себя и понял, что все-таки хочет есть: проголодался. Надо было поддерживать силы. Валечку он не отпустил, а ел и поглядовал на нее, улыбчиво смотревшую, розовую и чуть заспанную женщину, видать, прикорнула, пока ждала его приезда. Лицо припухло, но так и дышало нужной ему лаской.

— Невкусно, Иосиф Виссарионович?

— Нэ в том дэло… Устал.

— Конечно… Не щадите себя..

— Тэбя — тоже… Налэй мнэ чай..

— Посмотрите на меня! — сказала она, улыбаясь, беря его бокал и подходя к умывальнику, который недавно сделали в спальне. Это был ритуал, исполнять который требовалось неукоснительно. Валечка под взглядом Сталина четыре раза ополоснула бокал и поставила на стол. Налила чай. Это «посмотрите на меня» было словно их игрой, и без этой игры Сталин не пил чай.

— Налывай сэбэ… Попьем вмэстэ..

Они пили чай молча. Он — слегка хмурясь, она — чуть-чуть улыбаясь, поглядывая на него. Зубы у Валечки были отменные, слитные.

Закончив чаепитие, Сталин закурил папиросу и, теперь глядя на Валечку как бы оценивающим взглядом, — деловито убирала со стола, ставила тарелки-чашки на подносы, — сказал:

— Убэрошь… приходы… Покажи., рейтузы… О! Хорошо… Приходы.

И это тоже был ритуал их тайной жизни.

Раздевался он всегда, отвернувшись от нее, сидя в кресле, стягивал сапоги. Морщился от боли в суставах. Тем временем Валечка деловито стелила на широком диване. Взбивала подушки, оправляла одеяло. Ложился он всегда первым, к стене, и смотрел, как раздевается эта женщина. Снимая передник, расстегивая кофточку или через голову ловко освобождаясь от платья, она была так же мила, ловка, изящна в движениях, воплощенная женщина во всем, в том, как распускала волосы, держа шпильки-приколки в зубах, в том, как выпускала из тугого бюстгальтера белые полные груди с неожиданно коричневыми восточными сосками (Сталин их очень любил), и в том, как оправляла резинки длинных, до колен, панталон, чаще розового или белого цвета. В них она была неотразимой и хорошо понимала это, когда осторожно и плавно ложилась рядом, свежая, тяжелая, пахучая, с легким запахом молодого и как бы девичьего пота. Сталин любил этот ее запах и не позволял пользоваться никакими духами.

Закрыла дверь, положила ключ перед ним на столик-тумбочку. Погасила свет. Легли. Великий вождь, «гениальный продолжатель дела Ленина», Верховный главнокомандующий, председатель ГКО и Совета Министров, генеральный секретарь Всесоюзной коммунистической парии (большевиков), шестидесятитрехлетний, и простая, мягкая, круглая, двадцати с небольшим лет девочка-женщина. Он — жесткий, с жесткими руками, табачным духом. Она — свежая, как Весна, с молочным запахом грудей и рта, ветровой и апрельской свежестью распущенных волос… Что общего?.. Но вот его жесткая рука легла на припухлую округлость ее талии, продвинулась под резинку, ощутила нежное бедро. И вот уже он, как мальчик к матери, приткнулся к ней, и ощутил, как, словно бы от одного этого прикосновения, спадает, растворяется его усталость, и расслабленно почувствовал ее губы на своем лице..

И любовь их была сильной и краткой, потому что тотчас оба провалились в усталый, глубокий сон.

Утром Сталин пробудился первым и сквозь слабый свет, едва проникавший сквозь затемненные шторы, смотрел на лицо спящей деревенским блаженным сном Валечки.

Она спала на спине и тихо посапывала. Валечка… Кажется, впервые за столькие годы страшной, безлюбой, суматошной и опасной жизни он наконец обрел это трудное, но так необходимое ему, — ему ли только? — счастье обладания нужной и нравящейся ему женщиной. Само слово «любовь» давно ушло из его обихода. Ее он не испытал (не успел, возможно, испытать) ни с первой своей женой, которую отдаленно, очень отдаленно, напоминала эта спящая Валечка, ни с Надеждой, когда их любовь омрачалась этими вечными ссорами, вздорами, вперемежку с взрывами чувственности у обоих и подчас чем-то похожим на взаимную ненависть. И эти женщины в его ссылках, кочевьях, какая-то пошлая, коровья, что ли, собачья не то, «любовь» с нелюбимыми… И даже «любовь» с актрисами, певичками, пахнувшими разнообразными духами, холодными, лживыми, приставучими, молодыми, с кем его на ночь-две сводила давящая мужская нужда и похоть. С ними, актрисами, и в жизни, и в кровати он расставался без сожаления, скорее даже с облегчением, а потом и вовсе прекращал принимать у себя.