Наталья Годарова - Мой маленький Советский Союз

– Маша, как я тебя понимаю… Я такой же… Жизнь слишком сложная и страшная штука, чтобы смотреть на нее в упор и не обманываться. Поверь, лучше иногда соврать, чем сказать правду. Я уже говорил тебе: нас всех обманули. Нас манили тем, чего нет. Вся твоя хорошесть, все это чистоплюйство пропадут, как только ты начнешь что-то делать. Пока еще ничего не началось, ты будешь оставаться хорошей. Но если так пойдет и дальше, то жизнь, прости меня господи, умрет. Начни что-то делать – и сразу обретешь недостатки. А такая хорошесть – удел незрелости.

В другой раз он завел ту же песню:

– Нас всех обманули. Понимаешь?… Нет, пока не понимаешь. Для этого ты еще слишком хороша. А хороша ты потому, что ничего не делаешь. Но как только ты выйдешь за порог школы, как только начнешь что-то делать, сразу станешь плохой. Плохое всплывает быстро, как только приступаешь к реальной жизни.

Слушая скептические, полные парадоксов речи своего наиумнейшего дяди, я добавляла в душу и без того разъедающий ее яд неуверенности в основах мира.

Может быть, и так. Всё – суета сует и томление духа, как говорил мудрец Екклезиаст. Эту цитату я отметила в какой-то книге из дядиной библиотеки, состоявшей в основном из юридической литературы.

В этом аморфном состоянии я безответно проглатывала любую критику в свой адрес, напитываясь кучей непереваренных мнений из самых разных источников.

В один из дней, когда отметка на термометре приблизилась к сорока градусам по Цельсию, дядя предложил мне позагорать на крыше сарая.

Освежаясь время от времени струей воды из шланга, который он протянул наверх, я лежала на надувном матрасе и, прикрыв глаза, уплывала в дрему.

Рядом широкой кроной раскинулась яблоня, на которой не шевелился ни один лист. Казалось, она тонула в лучах ослепительно-белого солнца, отражающихся от алюминиевого покрытия крыши. Солнце лизало мне пятки, поплясывало на животе, давило, нащупав какую-то точку, на грудь.

Прилетел и сел на ветку грач. А мне показалось, что ворон. И этот ворон – я. Я, так же как и вороны, питаюсь падалью – желаю людям проблем, считая, что они будят их, радуюсь несчастьям, ведущим за пределы обыденности. И этими мыслями я медленно убиваю других.

Но я ни на что не имею права в этой жизни, раз я такая. Надо уступить ей, жизни, дорогу, отползти в сторону и просто лежать, лежать где-нибудь под деревом…

Вдруг я почти физически ощутила странный звук. Ветка с тяжелыми, налившимися соком плодами колыхнулась и наклонилась к земле. Потом последовала вибрация, и какая-то сила невероятной концентрации, стронувшись с места, стала подниматься вверх. Гул этой силы, похожий на взлет космического корабля, потряс все мое существо, смял его, сдвинул к какой-то границе, побуждая бежать. Но я не могла двинуться и только мучительно страдала от пронзающих, заставлявших судорожно корчиться вибраций.

Это было ужасно: из моего нутра рвался вверх космический корабль, он уже затопил все пространство клубами огня и дыма, но его не пустили в небо! Придерживающие его фермы не раздвинулись, как раздвигаются чресла роженицы, и, продолжая полыхать испепеляющим пламенем, этот гигантский корабль застрял во мне связанным лилипутами Гулливером. Лилипутами же, напрягая до предела все душевные и физические силы, руководила я – из своего лежачего положения в углу невидимой границы с неведомо чем.

Пошатываясь, держась за окаменевший живот, я спустилась с крыши и попросила градусник.

Тут-то и выяснилась, что у меня температура. Вскоре появились отеки, и «скорая» доставила меня в больницу с диагнозом «аллергия на солнце».

Больница представляла собой комплекс одноэтажных зданий на небольшой тенистой территории, обсаженной липами и каштанами. За оградой шла своим чередом жизнь. На старой улице с возведенными сразу после войны двухэтажками была детская площадка с качелями, откуда в палату просачивались гомон детворы и звон велосипедов. Жизнь шла! А я умирала… Причем я почти не сомневалась, что умру, и, ужасаясь этому факту, старалась подавить в себе жгучую привязанность к этим простым и милым радостям за стеной больницы. Глаз я почти не открывала. Так было легче: надо заранее поставить крест на том, что так дорого, потому что покидать все это слишком ужасно, и я могу, не справившись с этим ужасом, впасть в панику.

Мать целыми днями плакала под окном, отлучаясь из больничного двора только на ночь. Заглядывая в окно, она видела меня, все так же лежащую в поту. Она показывала мне какую-то еду – кучу еды, которую наготовили тети. Но я не могла ничего есть, меня тут же выворачивало.

Доктора не могли понять, отчего у меня столько дней держится температура. Они провели уже два консилиума и продолжали колоть мне димедрол, леча от аллергии. А димедрол еще более усиливал чувство нереальности, порождая тревогу. Сны мои состояли из кошмаров. Да я и не спала. Провалившись в первые секунды в какое-то черное, отвратительно пахнущее, похожее на могилу болото, я начинала кричать и, как ошпаренная, выскакивала из сна. Дежурная медсестра обнаруживала меня сидящей в постели с колотящимся сердцем. Не зная, чем помочь, она на всякий случай предлагала: «Может, еще димедрольчика?» Я мотала головой, по лицу у меня в темноте катились слезы. Мне было жаль себя, жаль своей ускользающей жизни. И было жалко мою бедную, остающуюся одну, идущую утром к больнице на подгибающихся от страха ногах маму. Зачем она прожила жизнь? А тети зачем? А бабушка?… Где черпает силы дедушка, чтобы вставать на протяжении пятидесяти лет каждый день в шесть утра и идти на завод? Где у людей завод внутри – другой завод, механический? И что случилось с моим заводом? Часы мои, забежав вперед и сбившись, кажется, останавливаются…

Но как же все-таки мила даже такая – убогая, не знающая счастья – жизнь! И как бы мне хотелось в ней остаться. Я бы не глядя отдала все, лишь бы просто сидеть, как бабушка, посреди двора на железной кровати. Просто дышать, просто смотреть вокруг, просто пить, есть и не чувствовать этой острой тоски по чему-то и по кому-то – кому-то далекому. Эта тоска, это далекое и изъяло меня из жизни. Я – как дерево исторгнутое из сада, лишенное почвы. Но как же мучается в этом саду каждое живое существо!.. Как всех жалко! Нельзя причинять им вред даже мыслью!.. Каждая божья коровка, каждая былинка, каждая глупая курица, каждый цыпленок, мотылек, мышь или лягушка достойны жизни, и надо идти босиком, чтобы не задеть и былинки.

Но я не умерла.

Однажды утром надо мной склонились трое – незнакомый молодой доктор и медсестра с санитаркой.

Переложив меня на носилки и сказав, подмигнув: «Поехали», они повезли меня через весь двор в другое помещение, где в похожей на операционную комнате с лампой-прожектором доктор, сосредоточенно погрузившись в работу, ввел мне в вену какую-то желтую жидкость.