Ян Росс - Челленджер

– Это работает, в неких… эм… тепличных условиях.

– Невероятно! Хоть в чём-то договорились. Пусть будут тепличные условия. Вот я и спрашиваю, в чём природа этих тепличных условий?

– Я ведь уже сказал – открытость души.

– Открытость души? Грандиозно! И что это такое? Как этого добиться?

– Добиться? Ну ты даёшь! Не надо биться. Надо просто открыть душу.

– Это бессмысленное словосочетание.

Я с досадой откинулся на спинку, а мой товарищ вздохнул и посмотрел на меня, несмышлёныша, очами, лучащимися беспредельным буддистским терпением.

– Ладно, если тебе для полноты ощущений непременно нужно проанализировать механизм собственных переживаний, что, по-моему, абсолютно лишне, то, во-первых, опять же – люди, и пропорция между старожилами и новичками… как это у вас называется? Критическая масса, так? Во-вторых – творчество…

– О! О! Хорошо, – творчество, – воспрянул я.

– Не знаю, как точно сформулировать взаимосвязь между творчеством и любовью, но это родственные материи. Творческие люди легко находят общий язык, как музыканты, которым не нужно слов, чтобы понять друг друга.

– Наконец-то, добрались до сути. А я вот ещё что думаю…

Я принялся пересказывать собственную теорию о том, что инсталляции и перформансы на Burning Man нужны не только для пущей красы, а чтобы создать сплошной поток ударов по сознанию, перенасытить мозг впечатлениями и заставить отказаться от привычки категоризировать. И хоть на миг увидеть и непосредственно ощутить мир, каков он есть.

– Это известная практика, – отмахнулся он, – но к любви отношения не имеет.

– Да успокойся уже со своей любовью, – огрызнулся я, задетый тем, что долго вынашиваемая идея не была должным образом оценена. Мне даже подумалось, не затеял ли я весь разговор лишь для того, чтобы ею блеснуть.

– Потом языческие ритуалы, сжигание эффигий… Люди строят их, помня, что в конце всё будет предано огню.

– Это красиво, – вынужденно согласился я. – Поиск смысла в действии, а не в результате. Созидания ради самого акта.

– Да, более того, человек не увозит с собой груз, как принято в обществе потребления. И потом, сожжение – это ритуал духовного очищения.

– Ишь, как завернул, а говоришь – не знаю.

– А, вот ещё – подарки. Их не меняют, не продают, а дарят искренне и от души. И люди воочию убеждаются, что можно иначе. Осмеливаются поверить. Сбрасывают скованность и глупые привычки… Проблема в том, что веры мало.

– Веры мало? Привычки глупые? Очнись, это реалии нашего мира. Человек взрослеет, и ему наглядно показывают, что если он станет открываться где ни попадя, то будет постоянно получать по башке.

– Плохо.

– Да, что уж тут хорошего. Всю жизнь тебе вдалбливают: держи себя в руках, контролируй эмоции, ты чуткий и отзывчивый – значит, ты слабый. Ты слабый – тебя будут пинать. И ты учишься помаленьку, обрастаешь бронёй.

– Ну да, а Burning Man – это попытка объявить перемирие. Священный водопой. Оставьте оружие за забором, а ещё лучше дома.

Он провёл спорную параллель между Burning Man и олимпиадой, но я уже порядком утомился и не спешил ввязываться в очередное пререкание.

– И, в конце концов, сама земля, кто-то скажет – место силы, природа, ведь нельзя убрать из этой формулы магию красоты. К слову, о красоте – ещё занятная история, ты в курсе, как всё начиналось?

О том, как всё начиналось, я не имел ни малейшего представления. Ян заварил свежего чая и принялся рассказывать.

– Вкратце, история приблизительно следующая: изначально Горящий Человек был женщиной. Некий парень расстался с девушкой и, чтобы залечить душевные раны, забацал деревянную фигуру, пригласил друзей и совершил ритуальное сожжение. Подтянулись люди, всем понравилось, и на следующий год решили повторить. Секс, наркотики, рок-н-ролл, с каждым разом народу становилось больше, и местное население возроптало… А было это, кстати сказать, на диком пляже во Фриско. И тогда мероприятие переехало в индейскую резервацию Black Rock Desert [58]. Отсюда и Плая – так называют высохшие озёра в Мексике. Ещё всё это как-то связано с кельтскими жертвоприношениями, но в чём фишка, уже не помню.

– Кхм… интересное… – протянул я, дивясь совпадению, и закончил несколько невпопад, – история.

– Видишь, – усмехнулся он, будто догадываясь о чём я думаю, – а ты спрашиваешь – "почему?".

Мы помолчали, и Ян, решив, что метафизики на сегодня хватит, стал расспрашивать о том, что творилось со мной в последние годы. Когда я, предусмотрительно оборачивая свои невзгоды в иронию, добрался до BioSpectrum и размышлений о будущем, он неожиданно оживился.

– Ну-ка, идём, – он встал и одёрнул полы изношенной куртки военного образца.

– Куда? Зачем? – простонал я. – Что ты ещё удумал?

– Идём-идём, и вино прихвати.

По опыту я знал, если Яну что-либо втемяшилось, он не отступит, и проще согласиться. Мы погрузились в разболтанный джип, брошенный у крыльца; выехав на дорогу, извивающуюся вдоль обрыва, миновали несколько уходящих вглубь мыса улиц и остановились у слегка обветшавшего каменного коттеджа с черепичной крышей. Ян по-хозяйски толкнул скрипучую калитку и поманил за собой.

– И что это означает? – спросил я, опасаясь, что предстоит знакомство с какими-нибудь маргинальными дружками, но окна были темны, и эта версия отпадала.

Он двигался дальше, продолжая разыгрывать загадочный образ. Мы прошли через задний двор с любовно запущенной лужайкой, в восковом свете луны имевший несколько апокалиптический видок, и, завершив круг, вернулись к парадной. Повозившись с ключом, Ян распахнул дверь и изобразил приглашающий жест.

В полумраке гостиной витал лёгкий запах костра и старого дерева. Я осмотрелся и, стремясь развеять старательно нагнетаемую таинственность, щёлкнул выключателем – ничего не произошло.

– Люстр нет, – бросил Ян, взбегая по лестнице.

Смирившись с тем, что приходится и дальше играть по его правилам, я направился следом и очутился в комнате со скатными потолками, где за стеклом чернели перекладины перил. На балконе, опершись на широкий, потемневший от времени поручень, стоял Ян и с видом карибского пирата всматривался в ночную даль. Остро-свежий бриз с солоноватым вкусом, к которому примешивался запах водорослей и ещё чего-то неуловимого, раскачивал верхушки кипарисов. Я отхлебнул, поставил бутылку рядом с его локтем и так же принялся разглядывать водный простор. Слева, изгибаясь вдоль набережной и подрагивая на фоне сгущавшегося по краям неба, светились огни ночного города. Вырастая из него, словно щупальце неведомого зверя, и, ломаной линией врезаясь в гладь залива, мерцал сигнальными огнями длинный пирс, тенью возвышающийся над водой на зарослях свай. А справа до горизонта, искрясь отблесками звёзд, величественно раскинулся Тихий океан.