Юозас Апутис - Мост через Жальпе

— Не то что сейчас…

— Зарезал отец, когда корова уже подыхала. Зашла к нам побирушка, отец и говорит матери: «Дай горемыке мяса». А мать: «Что ты себе думаешь, Юозулис, что говоришь?.. Мы-то можем есть, мы хорошо знаем, как оно было, сосед может есть, он тоже знает, как было, а подашь нищей — станет болтать по всей деревне, расскажет людям, пожалуется — падалью угостили… Лучше полезай на чердак, отец, отрежь-ка ей сала». — «Выдумываешь», — сказал отец, однако полез на чердак…

Тихо в доме Винцулиса. Лишь старенькие часы идут, позванивая, стерлась со временем цепочка, для родителей Винцулиса тащила она годы по зубчатым колесикам, и для родителей этих родителей… Поэтому теперь частенько стопорится, а гирьки тащат вниз, через силу тащат, и часы пугающе хрустят. Еще страшнее отбивают они время. Хорошо еще, что получасовой удар пропускают. Подскакивая, медный молоточек лупит по стальной скрученной проволоке, и звучище такой, что зубы ноют. Однако так бывает лишь с человеком, который редко слышит этот бой, Винцулисы-то его не слышат, хотя только что пробило три часа ночи. По другому берегу речки носится соседская лошадь — каждую ночь она стучит копытами по земле, так стучит, что кажется, будто поезд грохочет или какая-то машина побольше поезда — по песку отлично передаются звуки.

— Тоже мне невидаль, — равнодушно говорит Винцулис. Нет, это ему хочется сказать равнодушно, но какой-то злосчастный бесенок повис на кончике языка, что-то скрывает и от жены, и от самого Винцулиса.

Тра-ба-бах — слетает цепочка часов с зубчика.

— Винцулис, — тихо говорит жена, так тихо, что даже старенькие часы как будто прислушиваются. Глупость какая — что они могут услышать от двух стариков! — Винцулис… Тебе не кажется, что ветеринар… Нехорошо это, Винцулис…

— Чего? Ишь чего выдумала! Выбрось из головы! — в тишине внезапно выкрикивает Винцулис, отворачивается к стене, но засыпает не скоро, только закроет глаза — и тут как тут побирушка с крашеными губами, только закроет глаза — и тут как тут…

Рано утром во двор влетает легковушка ветеринара, а днем, когда он стоит на рынке большого города, Винцулису приваливает счастье: его снимает знаменитый фотограф, сам фотограф объясняет, кто он такой, а несколько месяцев спустя, когда к Винцулису съезжаются приятели Тереселе, они вручают ему журнал, на обложке которого голубоглазый Винцулис улыбается в белые усики! И радости, и хохота полон двор. Вскоре мимо проезжает ветеринар — он тоже заметил журнал, купил в районном киоске, привез Винцулису, а сейчас идет к нему, читая подпись под снимком: «Настоящий деревенский человек».

Молодежи полон дом, некоторые прикатили на легковушках, другие на автобусах и поездах — день рождения Тереселе. Альбертас не смог приехать, Альбертас торговые дела уже ведет то ли в Африке, то ли в Азии, придется спросить у Тереселе — где. Мать с полными подносами снует с кухни в комнату гостей, слышно, как в верхних комнатах рокочут мужские и щебечут женские голоса, направляясь назад, мать встречает Тереселе, ее сопровождает такой молодой человек с сытым лицом, припухшими глазами и черными усами, матери кажется, что этот не просто так сопровождает Тереселе, может, присмотрел ее дочку, может, между ними уже что и… Легковушка у него есть, но не собирается ли он ее продавать и новую купить, поскольку Тереселе намедни спрашивала у отца, не может ли он одолжить три тысячи? Кому? Одному хорошему человеку надо. Вдруг усач и есть этот хороший человек?

Один долговязый паренек уже полчаса вместе с чернявой девчонкой глядит на деревянное распятие, глядит, сложив руки на животе — так он выглядит еще задумчивее, солиднее — его объемистый зад обтянут джинсами. Трое, скорее всего, возвращаются от векового дуба, слышны их голоса:

— Вот так древность!.. Может, он даже князя Витаутаса помнит?

— А что ты думаешь!..

Вечером, уже под газом, усач подошел к Винцулису и, закатывая глаза, сказал:

— Папа, вы настоящий деревенский человек… Таких уже мало осталось.

— Как есть, так уж… Никуда не денешься… Как уж есть… — польщенный, а может, и не очень, ответил Винцулис.

— Спойте нам что-нибудь… этакое старинное… И вы, мама, тоже.

Винцулис уже принял, ему легче, затягивает, прищурясь, поначалу ему подпевает Тереселе, басит что-то усач, потом они смолкают, подключается мать, изредка смахивая слезу краем передника. Есть из-за чего смахивать! И у Винцулиса дрожит голос, может, вспомнил о чем-то, пока пел, может, отца да мать родную или свои поездки в большой город.

— Браво! — взревел усач. — Браво!

Это же слово выкрикивали и другие. Потом и они попробовали затянуть песню, да ничего не вышло — не хватило духу, мало выпили, наверно. Может, потом попробуют.

Спустя какое-то время усач спрашивает у Винцулиса:

— Как, по-вашему, снимать зеркало с машины или тут не надо?

В поздний час Тереселе провожает поднабравшихся парней в верхние комнатки, один жутко горланит, однако наверху тут же замолкает, видно, засыпает, другие, скорей всего, садятся, может, еще пьют, начинают о чем-то спорить, и захмелевший Винцулис, лежа с женой в нижней комнате, несколько раз снова слышит это проклятое слово, которое в тот год поминала Тереселе:

— Было бы ничего, стиль-то у него есть. Только вот чего нету — драматизма… А произведение без драматизма, это… это как девка без…

Все радостно гогочут. Они гомонят еще долго, купленная когда-то Винцулисова корова уже несколько раз успела подойти к двери хлева; дверь-то открыта, но чтоб она не выбралась, Винцулис поперек приколотил доску. Молодежь гомонит, а корова высовывает голову из двери, кладет шею на перекладину и глядит в теплую ночь. Черт знает, куда она глядит — может, на дорогу, по которой сюда пришла?

Все было небудничным и необыкновенным: толпы людей, рядами усевшихся в круг, зеленая трава на поле, мальчики, ждущие выхода игроков, — когда начнется матч, мальчики будут носиться за кромкой, подбирая шальные мячи.

Минуя колонны академической библиотеки, он уже представлял себе, как там будет славно, как слетит с плеч мерзкое бремя будней; там он почувствует себя независимым, самостоятельным, сильным.

До зеленого поля был еще долгий путь, он шагал быстро, чувствуя, как отчаянно бьется сердце. Он рвался на эту арену, а войдя в ворота, по привычке бросил взгляд на место, где тогда… Тогда! Как давно все это было, счет идет уже на десятилетия. Время, прошедшее и застрявшее в памяти, было живым. Снова зазвенели в ушах сказанные тогда слова — сейчас, когда ничего у него не оставалось, ни надежд, ни иллюзий, когда все превратилось в мучительные и сладостные воспоминания. Тогда он спросил у нее, сидевшей рядом: