Юозас Апутис - Мост через Жальпе

В боковом зеркальце он заметил, как огорченно понурил голову мальчик, провожая взглядом его машину, и нажал на тормоза, сам не зная, почему, едва не свалившись с грузовиком в кювет. Мальчик поначалу застыл, потом наклонился вперед и бросился как заяц. Подбежав, задыхаясь, спросил:

— Вы из-за меня?

— А из-за кого еще?

— Вот спасибо…

В голосе мальчика он услышал обиду.

Мотор снова кашлянул несколько раз подряд.

Мальчик неспокойно посмотрел ему в лицо, потом снял кепку, хотел выжать, но не посмел, мокрую положил на колени. Он был совсем маленький, его мокрые волосы — белокурые.

— Выжми воду-то.

— А, ладно… Вы очень быстро едете.

— Надо.

— Мотор чихает.

— Бензин кончается. А тебе далеко?

— Не очень. Километров пятнадцать, теперь будет, наверное, двенадцать.

— Откуда так поздно?

— С похорон.

— Кого хоронил?

— Сестричку.

— Свою? — услышал он свой голос сквозь чиханье мотора.

— Ага.

— Большая?

— Малюсенькая. Меня наполовину меньше. Болела, ох, сколько она наболелась и умерла.

— Так один и возвращаешься?

— Ага. Папа у мамы остался.

— А ты?

— А… Видите, я живу с папой, а мама отдельно… Онуле… Сестричка тоже с мамой жила…

— А когда домой вернешься, один будешь?

Мальчик кивнул.

— Не страшно?

— Хм-м-м… — усмехнулся мальчик. — А чего бояться-то? Еще придется скотину покормить… — мальчик нахмурил лоб и положил левую руку себе на колени, рядом с кепкой.

Противно дергается машина! Красная горошина… Очень давно она горит, не мигая. Оба наклоняются вперед — один за рулем, другой рядом, словно от этого будет легче мотору.

— А вы далеко?

— Далеко. Далеко, далеко.

— Тогда остановите попутную машину и возьмите бензину.

Он молчит.

— А!.. Денег у вас нету. А без денег… Подождите… Папа дал…

— Не надо, — он гладит чуть подсохшие волосы мальчика. Мальчик, все так же серьезно нахмурив лоб, смотрит сквозь мокрое стекло.

— Как знаете, — по-взрослому говорит он и больше не отзывается, теперь ему тоже ясно, что надо дотянуть до городка, там есть бензоколонка, небольшая, но есть.

Мотор чихает еще три раза и замолкает. Оба они наклоняются вперед, стремятся помешать останавливающемуся грузовику.

Выскочив из кабины, он вытаскивает из-под брюха машины ведро и шагает вперед. Мальчик поначалу держится, а потом надевает кепку и топает рядом.

— Уже близко, совсем близко, — повторяет он, повернув голову и глядя на человека с ведром.

Идут оба, сопят.

— Вот тут, тут… — обрадованно говорит мальчик, прыгая через кювет и замолкая на полуслове: виднеется обнесенный проволокой двор, на воротах, через которые должны въезжать машины, висят огромный замок и надпись неровными, но большими буквами.

Мальчик опускает голову.

— Отсюда до дома далеко?

— Мне? Да что вы! Вот только городок пройти и еще, наверное, километр… — Мальчик обрадовался, решив, что они пойдут вместе.

— Тогда ты топай. Топай и ничего не бойся.

Мальчику очень хотелось увидеть в темноте его глаза.

— А вы?

— Я останусь.

— А что вы будете делать?

— Подумаю. Я… У меня будет время, чтоб подумать. Ты ступай.

— А я!.. — чуть не всхлипывая, пытается что-то сказать мальчик.

— Ты ступай. В добрый час.

Мальчик отворачивается и бредет вдаль по обочине шоссе, бредет под холодным дождем.

С ведром в руке он поворачивается и идет в сторону невидимого, но дышащего теплом грузовика и тотчас слышит рядом и дыхание мальчика:

— Мне совестно оставлять вас одного.

— Ты иди домой. Шагай, пока ночь не наступила.

— Совестно оставлять вас одного.

— Шагай домой. Пока ночь не наступила.

Они идут. Удаляются в разные стороны мокрые спины, у взрослого кто-то, кажется, так и отдирает от ребер промокшую насквозь рубашку.

Черти, как долго носу не кажут. С этими комиссиями всегда канитель — наобещают, прикажут ждать с самого утра тогда-то — и явимся, дескать, и все решим, а хоть бы к обеду показались! Ясно, в чем тут загвоздка — кто-нибудь хорошенько угостил, и весь сказ. Мало ли у них теперь случаев; а иногда, правда, их было мало? С того самого дня, как солдаты вылезли из лесу и, постреливая, погнались по пастбищу за немцами, которые еще накануне гоняли футбол в поместье, — уже двадцать, а может, и больше лет так ведется, — кто идет по деревням, у того глотка не просыхает: то облигации, то поставки, а то сотки раздают, делянки мерят, а то вдруг тебе две с половиной коровки захотелось держать…

Черти, и носу не кажут. Он лишний раз сходит в сарай, проверит, сколько сена осталось после зимы, рано стало припекать солнце, скоро выгонит скотину на пастбище и сэкономит корма. Как все-таки зависит человек от этой самой природы — осенью ты охал, что вот уже мороз грянул, что снег рано пошел, а нате — весна выдалась ранняя, и тебе это на пользу, дело непредвиденное и незапланированное. Так и с этим переселением. Что греха таить, говорил народ и давно говорил, что просверлят в земле дырки и вставят туда глиняные трубы, и нате — уже и подперло.

От сарая останутся хорошие доски, а разве там, на новом месте, они не понадобятся? Это сейчас обещают золотые горы, а когда тронешься с места — нанося, выкуси: и того нет и сего не хватает. Разберет потолок глинобитного хлева, глянь, и там добротные доски, хотелось бы хоть одну стену в новом доме изнутри досками обшить, а то к этому цементу и прислониться противно.

А уж яблони-то!.. Опоздали, черти рогатые, акт составить, — не только сегодня все еще носу не кажут, но и вообще: должны были к началу апреля все утрясти, а сейчас деревья, можно сказать, уже зеленые, как теперь быть-то, неужто придут и вырвут с корнями вот такие, едва ожившие?

Здесь Милашюс поймал себя на том, что настроение падает, когда глядит он на эти яблони. А ведь еще и дубки, и березки — с южной стороны хутора не маленькие, и рябины. Каждой твоей горести, каждой радости найдется место на ягодке рябины. И еще: ничто так не напоминало Милашюсу о лете и начале осени, как рябина. Оттого и теперь, когда все уже уложено, когда ждешь важных гостей, чуточку грустно, хотя, разрази их гром, какая тут грусть, раз надо, то надо! Глядел Милашюс на белесые рябины, глядел, видя в них грядущую осень, и перед глазами встала его мать, которую все величали мамашей до самой смерти; сморщенная и злая, пролетела она, точно черная птица, задев юбкой за верхушки рябин, наземь посыпались ягоды, одна вроде стукнула Милашюса по носу, а мамаша погрозила ему костлявым пальцем.

— Ну, ну, что скажешь, чего грозишься? — чуть было не сказал Милашюс, но вовремя закрыл рот. А ну ее — совсем как при живой мамаше, — вздумалось ей перечить. Мамаша-то всегда его чихвостила, ничем ей, бывало, не угодишь, вечно приговаривала: «Не так, как в старину».