Юозас Апутис - Мост через Жальпе

Это воспоминание из совсем недалекого времени, из вчерашнего вечера, из вчерашней ночи. В землянке, или дзоте, как называл папа, они растянулись на нарах, и Бенутис уставился в прохладное звездное небо, словно хотел что-то прочесть в осенних звездах.

А еще до этого мальчик услышал мамин голос:

— Бенутис! Вернулся… Папа вернулся! — закричала она и бросилась к отцу в объятия. Уткнувшись в грудь, стояла долго, потом подбежал Бенутис и прижался к папе с другого боку.

— Боже, ты все-таки есть… — говорила мать, все еще уткнувшись под мышку отцу, а он стоял молча и гладил подрагивающие ее плечи. Через минуту спросил:

— А дяди нету?

— Домой удрал, — сердито ответил Бенутис.

— В дзоте найдется место, чтоб лечь? — был второй вопрос отца.

Бенутис потянулся к усам отца, но отцу мешала лопата, которую он все еще держал в руке, он поставил ее в угол и теперь свободными руками крепко прижал к себе ребенка.

— А мне ни чуточки не больно, папа, — сказал Бенутис.

Отец горячей рукой погладил его по голове.

Это воспоминание из совсем недалекого времени, из вчерашнего вечера, из вчерашней ночи.

Когда они забрались в землянку и отец растянулся у стены головой к лазу, Бенутис боязливо спросил:

— Папа!

— Что?

— А страшно на окопах? — рукой он касается папиного колена.

— Бенутис… Не приставай, папа устал. Завтра обо всем расспросишь, — говорит мать и вздыхает.

— Завтра, может, некогда будет, — рассудительно говорит Бенутис, и отец, кажется, улыбается.

— Страшно, Бенутис… Привыкшему, может, и ничего, а мне-то впервой.

— Господи, — сказала мать, — такие дымы и громы в той стороне, куда тебя повезли.

Отец перевернулся на спину, а глаза Бенутиса снова следили за клочком неба, который был виден из лаза землянки, и ему казалось, что все, о чем рассказывал папа, происходило в этой черной ночи, в несусветной дали от дома.

На следующий вечер, который выдался на редкость тихим и уютным, русский офицер велел всем выйти из землянки, затем ее проверил прыгнувший в нее солдат. Пегая лошадь офицера стояла рядом, одним глазом она как будто смотрела на Бенутиса.

— Боитесь? — спросил офицер. — Оккупанты напугали, что русские всех перережут?

— Пугали… — торопливо ответила мать.

— А видите… — офицер, задумавшись, глядел на зажатую в руке планшетку. — Где здесь деревня Паварнис, там? — ткнул он рукой.

— Там. За кустами, — вздохнула с облегчением мать Бенутиса, а папа кивнул.

— А там фашистов нету? Не видели?

— Вчера убежали.

— Ага, — сказал офицер и, приставив к глазам бинокль, поглядел в ту сторону, где находилась деревня Паварнис.

Солдат приказал всем забираться обратно в землянку. Офицер, все еще глядя в бинокль, спросил у него:

— А зачем? Война здесь уже кончилась.

— На всякий пожарный… — с хитрецой поглядев на офицера, ответил солдат. — Если кому надо до ветру, то лучше сейчас, а ночью сидите в окопе, чтоб не напороться на часовых. Хозяин, покороче привяжите собаку.

Бенутисов папа, по-видимому, понял, что солдат обращается к нему, и пошел к собачьей конуре.

На следующее утро Бенутис выглянул из землянки. Серый осенний туман. Мать уже ходила по двору. Отец лежал на нарах и глядел в потолок, затянутый желтой плесенью.

Бенутис увидел множество машин, которые вылезали из леса и двигались в сторону шоссе. Выбравшись из землянки, ребенок медленно шел к матери. Мать стояла возле изгороди, отец еще был в землянке.

За сеновалом зарычал грузовик, он был полон солдат. Грузовик ехал по проселку в сторону поместья, туда, где в давние времена в листве так чудесно горело пламя солнца.

Лишь сейчас Бенутис вспомнил про свою щеку и почувствовал, что у него кружится голова. Он рассердился на папу за то, что тот лежит в землянке, когда уже миновала опасность: если бы он вылез, то, может, спросил бы у солдат, где разместился новый госпиталь. Прищурившись, Бенутис стоял около изгороди, глядя на поле возле поместья; целыми колоннами ехали к нему грузовики, скакали всадники, шли пешие, покачивали шеями пушки. Вдалеке, у шоссе, изредка громыхали взрывы. Со свадебной фотографией в руках через порог вошла в избу мать.

Воркуя, приближался к ним по тропинке старик Пранцишкус, то и дело останавливаясь и глядя на дорогу, по которой ехали военные подводы. За одной подводой бежал жеребенок и настырно лез под брюхо к кобыле. Солдат попался добрый, два раза соскакивал с подводы и прогонял жеребенка, хотел чтоб тот отстал или хотя бы смирно бежал рядом, не мешал движению, однако жеребенок ни бельмеса не смыслил в военных делах, он снова догонял подводу и лез под брюхо матери. Солдат соскочил еще раз, и Бенутис оцепенел от ужаса. И — живите вечно, цыгане! — в этот миг из кустов появилась повозка табора. Лошадь у повозки была одна без жеребенка. Соскочивший с подводы солдат скрестил перед цыганами руки, показывая на жеребенка и цыганскую лошадь, один из цыган спрыгнул со своей повозки, бросился на колени, умолял не менять лошадей, однако солдат был неумолим, мгновенно распряг свою кобылу, подвел к цыганской повозке, а их лошадь поставил между оглоблями своей подводы и укатил. Цыган ломал руки, однако, успокоившись, запряг кобылу; когда подбежал жеребенок, цыган в сердцах — ведь из-за него потерял свою лошадь — огрел его кнутом, жеребенок заржал и отбежал в сторонку, однако, когда он подбежал во второй раз и жадно присосался к брюху кобылы, тот же самый цыган ласково погладил его: зачем он падал на колени и ломал руки — ведь вместо одной получил две!

Старик Пранцишкус был уже во дворе, глядел выцветшими глазами на цыган и ворковал, не переставая.

Д е й м а,

со взморья Ты вернешься через неделю. Эту записку оставляю на столе. Неприятно, что Ты можешь позвонить домой и никто не ответит. Но я больше не могу так. Только что вызвал «скорую». К себе в клинику звонить не хотел. Не сердись, если не все смогу вразумительно Тебе объяснить. Помнишь, я рассказывал Тебе об одной операции? Раньше не раз намекал Тебе, что иногда на меня находит помрачение. Это случилось и в тот день. Но я до смерти хотел доказать себе, что не все еще потеряно. И я, как в темную ночь, вошел в операционную. Сейчас последствия уже ясны: девушка, у которой был редкой красоты голос, петь больше не сможет. Ей пришлось бросить консерваторию, она перебралась на постоянное жительство в больницу… И лечить в ней уже не голос…

Дейма, ведь это случилось потому, что я побоялся признаться себе в том, кем я уже был тогда.

Дейма, страх — главный наш враг.

Сейчас мне худо, это-то я еще понимаю. Дейма, мне не удалось проследить, когда и с чего все это началось. Пришло и навалилось невыносимое бремя, а эта операция добавила последнюю каплю. Теперь так муторно, что избегаю самого себя. А как можно избежать себя?..