Исабель Альенде - Остров в глубинах моря

Когда после третьего курса в колледже начались каникулы, Морис ждал, как всегда, Жюля Белуша. К тому времени он уже не хотел увидеться с семьей, и единственным, что влекло его в Новый Орлеан, была Розетта, хотя возможность увидеть ее была совсем призрачной. Урсулинки не позволяли неожиданных посещений никому и уж тем менее молодому человеку, неспособному представить доказательства близкого родства. Он знал, что отец никогда не даст ему разрешения, но не терял надежды на своего дядю Санчо, которого монахини уже знали, потому что он навещал Розетту все это время.

Из писем он узнал, что Тете после того происшествия с Гортензией была отослана на плантацию. Чувство вины терзало его: он представлял себе, как Тете от зари до зари режет тростник, и к горлу его подкатывал ком. Не только он и Тете дорого заплатили за этот удар арапником, но, по-видимому, и Розетта впала в немилость. Девочка несколько раз писала Вальморену, умоляя его прийти с ней повидаться, но ответа не получила. «Что такого я сделала, чтобы потерять любовь твоего отца? Раньше я была ему как дочь, почему он забыл меня?» — повторяла она в своих письмах Морису, но он не мог дать ей честный ответ. «Он не забыл тебя, Розетта, папа тебя любит, как любил всегда, и он заботится о твоем будущем, но плантация и дела отнимают у него слишком много времени. Я тоже не видел его уже три года». Для чего писать, что Вальморен никогда не признавал ее своей дочерью? Еще до своей высылки в Бостон он просил, чтобы отец отвел его навестить сестренку в монастырской школе, но тот сердито ответил, что его единственной сестрой является Мария-Гортензия.

Этим летом Жюль Белуш в Бостоне не появился. Вместо него прибыл Санчо Гарсиа дель Солар — в широкополой шляпе, быстрым галопом и с еще одной лошадью на поводу. Он спешился одним прыжком и шляпой отряхнул с себя дорожную пыль, прежде чем обнять племянника. Жюль Белуш получил ножевую рапу за карточные долги, и Гизо пришлось вмешаться, чтобы избежать разговоров: сколь бы дальним ни было связующее их родство, злые языки не преминут соединить имя Белуша с уважаемой ветвью семейства. Они сделали то, что положено было совершить любому благородному креолу в подобных обстоятельствах: родственники оплатили его долги, приютили, пока не зажила его рана и он не смог сам стоять на ногах, дали ему денег на карманные расходы и посадили на корабль с инструкциями не сходить с него раньше Техаса и никогда не возвращаться в Новый Орлеан. Все это и поведал Санчо Морису, сгибаясь пополам от хохота.

— Ведь на его месте мог оказаться и я, Морис. До сих пор мне везло, но в один прекрасный день тебе может прийти известие, что твоего любимого дядюшку изрешетили кинжалами в каком-нибудь захудалом притоне, — прибавил он.

— Да не попустит этого Господь, дядя. Вы повезете меня домой? — спросил его Морис голосом, который совершал переходы от баритона к тенору в рамках одного предложения.

— Да как это только тебе в голову пришло, парень! Ты хочешь похоронить себя на все лето на плантации? Мы с тобой отправимся в путешествие, — объявил ему Санчо.

— То есть будем делать то же самое, что было раньше с Белушем.

— Ты не чеши меня вместе с ним под одну гребенку, Морис. Я и не думаю способствовать твоему гражданскому воспитанию, показывая тебе памятники и монументы, я собираюсь тебя развращать. Как ты на это смотришь?

— Это как, дядя?

— На Кубе, племянник. Нет лучшего места для такой пары плутов, как мы с тобой. Сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

— И у тебя все еще не закончил ломаться голос?

— Уже закончил, дядя, просто сейчас я простужен, — проговорил, запинаясь, мальчик.

— В твоем возрасте я был уже настоящим сукиным сыном. Ты отстал от жизни, Морис. Собирай пожитки, мы отправляемся завтра, — велел ему Санчо.

На Кубе его ждали многочисленные друзья и не меньшее количество любовниц, которые вызвались устроить ему радушный прием на все время каникул и даже терпеть его спутника, этого странного молодого человека, проводящего время за написанием писем и поднимающего в разговорах такие странные темы, как рабство и демократия, — темы, о которых ни у одного из них не было своего мнения, поскольку они были за пределами их интересов. Кубинских приятелей Санчо забавляло видеть его в роли няньки, которую он исполнял с неожиданным усердием. Он отказывался от самых лучших попоек, чтобы не оставлять в одиночестве племянника, и перестал посещать бои животных: быков с медведем, змей против ласок, петухов с петухами, собак с собаками, потому что на Мориса они оказывали просто убийственное воздействие. Санчо взялся научить парня пить — и на следующее утро ему же пришлось отмывать племянника от блевотины. Он показал Морису все карточные трюки, но мальчик был начисто лишен хитрости и коварства, и Санчо был вынужден платить по его долгам после того, как тот бывал обманут более прыткими соперниками. Вскоре дяде пришлось оставить и попытки побудить племянника к любовным сражениям, потому что стоило к этому приступить, как выяснилось, что парень чуть не умер от страха. Он во всех деталях обговорил проблему с одной своей подругой — немолодой, но все еще очень привлекательной и добросердечной, которая согласилась выступить в роли наставницы племянника из чистого удовольствия оказать услугу дяде. «Этот мальчик еще очень зелен…» — промямлил в смущении Санчо, когда Морис вылетел как пробка, увидев женщину в нескромном одеянии, полулежащую на диване. «Никто до сих пор не наносил мне подобного оскорбления, Санчо. Закрой дверь и иди ко мне, ты должен меня утешить», — расхохоталась она. Несмотря на эти промахи, Морис провел незабываемое лето и вернулся в колледж подросшим, окрепшим, загорелым и с окончательно установившимся тенором. «Не слишком много занимайся — это портит зрение и характер — и готовься к следующему лету. Я повезу тебя в Новую Испанию» — такими словами распрощался с ним Санчо. Он сдержал слово, и с тех пор Морис с нетерпением ждал наступления лета.

В 1805 году, последнем году его пребывания в колледже, за ним приехал не Санчо, как раньше, а отец. Морис тут же заключил, что тот приехал сообщить ему о каком-то несчастье, и испугался за Тете или Розетту, но дело было вовсе не в этом. Вальморен организовал путешествие во Францию, чтобы Морис посетил бабушку и двух гипотетических теток, о которых сын его никогда не слышал. «А потом мы поедем домой, месье?» — спросил его Морис, думая о Розетте, чьи письма устилали дно его сундука. Он в свою очередь написал ей сто девяносто три письма, не думая о тех неизбежных изменениях, которые она должна была претерпеть за семь лет разлуки, — он-то помнил ее наряженной в ленты и кружева девочкой, которую видел в последний раз незадолго до женитьбы отца на Гортензии Гизо. И не представлял ее пятнадцатилетней, как и она его — в восемнадцать. «Конечно же, мы отправимся домой, сынок, твоя мать и сестры ждут тебя», солгал Вальморен.