Исабель Альенде - Остров в глубинах моря

Хозяин женился, уехал со своей женой и Морисом на плантацию, и я осталась на несколько месяцев в городском доме одна с Розеттой. С детьми, когда их разлучали, случилась настоящая истерика, а потом еще несколько недель они ходили надутые, во всем виня мадам Гортензию. Моя дочь не была с ней знакома, но Морис описал ей мадам, насмехаясь над ее пением, ее собачонками, платьями и манерами; она была ведьмой, захватчицей, мачехой, толстухой. Он отказался называть ее maman, а поскольку отец не разрешал ему обращаться к ней по-другому, мальчик вообще перестал с ней разговаривать. Ему велели здороваться с ней поцелуем, а он всегда ухитрялся обслюнявить ей лицо или оставить там остатки пищи, пока сама мадам Гортензия не освободила его от этой обязанности. Морис писал Розетте записки и посылал ей гостинцы, которые попадали к ней через дядю Санчо, а она отвечала ему рисунками и теми словами, что уже умела писать.

Это было время неопределенности, но в то же время и свободы, ведь меня никто не контролировал. Дон Санчо большую часть своего времени проводил в Новом Орлеане, но в детали не вдавался: ему хватало того, что его обслуживали и выполняли то немногое, о чем он просил. Он увлекся той квартеронкой, из-за которой дрался на дуэли, некой Ади Супир, и проводил больше времени с ней, чем с нами. Я навела справки об этой женщине, и мне совсем не понравилось то, что я услышала. В свои восемнадцать она прослыла легкомысленной и корыстолюбивой: о ней говорили, что ей уже удалось обобрать нескольких претендентов. Так мне рассказывали. Я не решилась предупредить дона Санчо: он бы рассердился. По утрам вместе с Розеттой я ходила на Французский рынок, где вместе с другими рабынями мы садились в теньке поговорить. Некоторые мухлевали со сдачей с хозяйских денег и покупали себе стакан прохладительного напитка или дюжину свежих устриц, приправленных лимонным соком, но у меня никто денег не проверял, и воровать мне было не нужно. Это ведь было еще до того, как в городской дом переехала мадам Гортензия. Многие заглядывались на Розетту, которая в своем нарядном платьице и лаковых туфельках выглядела девочкой из хорошей семьи. Мне всегда нравился рынок с его фруктовыми и овощными прилавками, щедро приправленной специями фритангой, галдящей толпой покупателей, предсказателей будущего и шарлатанов, грязными индейцами, что продают корзины, увечными нищими, покрытыми татуировками пиратами, монахами и монахинями, уличными музыкантами.

Однажды в среду я пришла на рынок с опухшими глазами, потому что проплакала всю ночь, думая о будущем Розетты. Подруги меня так расспрашивали, что в конце концов я поведала о страхах, что не давали мне заснуть. Рабыни посоветовали мне обзавестись защитным гри-гри, но у меня уже был один из этих амулетов — изготовленный служителем вуду мешочек с травами, косточками, моими и дочкиными ногтями. И он ничем мне не помог. Кто-то сказал мне об отце Антуане, испанском священнике с большим сердцем, который служит, не делая различий, и господам, и рабам. Народ его обожает. «Сходи-ка к нему на исповедь, он просто волшебник», — посоветовали мне. Я никогда не исповедовалась, потому что в Сан-Доминго те рабы, которые решались на это, расплачивались за свои грехи в этом мире, а не в другом, но мне не к кому было пойти, и поэтому я взяла Розетту и отправилась к нему. Ждать пришлось довольно долго, я была последней в очереди страждущих, и каждый — со своими прегрешениями и просьбами. Когда подошла моя очередь, я не знала, что делать, ведь я никогда не была так близко к католическому хунгану. Отец Антуан был еще довольно молод, но с лицом старика, длинным носом, темными добрыми глазами, жесткой, как конская грива, бородой и черепашьими лапами в потрепанных сандалиях. Он подозвал нас рукой, потом поднял Розетту и усадил ее на колени. Дочка не стала сопротивляться, хотя от него пахло чесноком, а коричневая сутана была очень потертой.

— Мама, смотри! У него волосы в носу, а в бороде — крошки, — объявит, к моему ужасу, Розетта.

— Я очень страшный, — ответил он, смеясь.

— А я красивая, — заявила она.

— Это правда, детка, и в этом случае Бог простит тебе грех тщеславия.

Его французский звучал как простуженный испанский. Пошутив несколько минут с Розеттой, он спросил меня, чем может мне помочь. Я послала дочку играть, чтобы она меня не слышала. Эрцули, лоа -подруга, прости меня, не думала я приближаться к Иисусу белых людей, но полный любви голос отца Антуана разоружил меня, и я снова расплакалась, хотя накануне ночью выплакала много слез. Слезы никогда не кончаются. Я рассказала ему, что наша судьба висит на волоске, что новая хозяйка черства сердцем и, как только заподозрит, что Розетта — дочь ее мужа, станет мстить, но не ему, а нам.

— Откуда ты это знаешь, дочь моя? — спросил он меня.

— Все становится известным, mon pére.

— Никому не дано знать будущее, только Богу. Иногда то, чего мы больше всего боимся, оказывается благом. Двери этой церкви всегда открыты, можешь приходить когда захочешь. Возможно, Господь позволит мне помочь тебе, когда придет время.

— Я боюсь Бога белых людей, отец Антуан. Он еще более жестокий, чем Проспер Камбрей.

— Чем кто?

— Главный надсмотрщик плантации в Сан-Доминго. Я не служительница Иисуса, mon pére. Для меня есть лоа, которые следовали за моей матерью из Гвинеи. Я принадлежу Эрцули.

— Да, дочь моя, я знаком с твоей Эрцули, — улыбнулся священник. — Мой Бог — это твой Папа Бондьё, но под другим именем. Твои лоа — как мои святые. В сердце человека найдется место для разных богов.

— Но вуду запрещено в Сан-Доминго, mon pére.

— Здесь ты можешь продолжать свое вуду, дочь моя, это никого не касается, если только не поднимать шум и не доводить до скандала. Воскресенье — Божий день, приходи утром на мессу, а вечером пойдешь на площадь Конго плясать со своими лоа. В чем проблема?

Он дал мне грязную тряпку — свой носовой платок, чтобы вытереть слезы, но я предпочла подол своей юбки. Когда мы уже уходили, он сказал мне о монахинях-урсулинках. Тем же вечером я поговорила с доном Санчо. Так оно было.

Гортензия Гизо стала ветром обновления в жизни Вальморена, наполнившим его оптимизмом, в противоположность тому, что почувствовали остальные члены семьи и люди на плантации. Иной раз в выходные супружеская пара принимала в загородном доме гостей в полном соответствии с креольскими понятиями о гостеприимстве, по визиты стали сокращаться и очень скоро вовсе иссякли, когда стало очевидным неудовольствие Гортензии в тех случаях, когда кто-то являлся без приглашения. С тех пор Вальморены проводили свои дни в одиночестве. По официальной версии, Санчо, как и множество других связанных со своими семьями холостяков, жил с ними, но виделись они редко. Санчо подыскивал предлоги, чтобы избегать встреч, и Вальморен уже скучал по товарищеским отношениям, связывавшим их с давних пор. Теперь же он проводил часы играя в карты с женой, слушая ее бренчание на пианино или за книгой, пока она одну за другой рисовала картинки с барышнями на качелях или котятами, играющими клубками шерсти. Гортензия порхающим в ее руках крючком торопилась навязать салфеток, чтобы покрыть ими все имеющиеся в доме поверхности. Руки у нее были белые и изящные, округлые, с идеальными ногтями, как нельзя лучше подходящие для таких занятий, как вязание и вышивка, ловко управляющиеся с клавишами, смелые в любви. Говорили супруги мало, но прекрасно понимали друг друга, обмениваясь любящими взглядами и воздушными поцелуями, отсылаемыми из одного кресла в другое в огромной столовой, где они ужинали вдвоем: Санчо появлялся в доме изредка, а Морис, когда был с ними, по предложению Гортензии ел вместе со своим наставником на лужайке в саду, когда погода позволяла, или же в маленькой столовой — так он сможет использовать и это время, чтобы продолжать свое обучение. Морису было девять лет, но вел он себя, по мнению Гортензии, как маленький: у нее была дюжина племянников, и она считала себя настоящим экспертом в воспитании детей. Ему нужно приобрести опыт общения с мальчиками своего класса, не только с этими Мерфи, такими неотесанными. Он слишком избалован, похож на девочку, нужно поставить его лицом к суровой жизни, говорила она.