Николай Душка - Проигранное время

— Человек нужен, — сказал он. — Одного не хватает. Кто пойдет?

— А делать что?

— А-а… — сказал он, — первокурсники. Все первокурсники?

— Да.

— Жалко, — сказал он с грустью. — Первокурсники не нужны. Нужен человек. Преферанс, — произнес он в нос. — Пуля.

Нас расселили вперемежку со старшекурсниками. Мне не повезло. Хотелось спать. Но в комнате горел свет, а за столом играли. Окно было раскрыто настежь, и одеяло не грело. Дым выходил в окно и никак не мог выйти. За столом сидели четверо и курили. На столе стоял кувшинчик. Из него дымило, и один из играющих вякнул:

— Сколько говорить, тушите папиросы, — и плеснул в кувшинчик воды из чайника.

— Закрой окно, холодно, — просил второй, небритый.

— Пусть проветрится, — говорил третий. Я их ненавидел. Первый постоянно вскрикивал. «Ходи, ходи», — говорил он ласково, а потом вдруг взрывался:

— Свинья, куда ты вышел!

— Не шуми, — просил его третий, — соседей разбудишь.

— Холодно, — говорил небритый и хукал на руки. — Закрыл бы кто-нибудь окно. — Мизер, — сказал он, высунул язык и провел по нему ладонью одной, а потом и другой руки.

— Мизер? — переспросили его.

— Мизер, — поправил он.

Остальные положили карты на стол, а небритый сказал:

— Чистяк. Было непонятно: хорошо это или плохо. Он так безразлично сказал, вяк — и все. Выиграл он или проиграл, не понятно.

— Ты меньше кури, — говорил кто-то, — это последняя пачка. Они иногда закрывали окно, но от этого становилось чересчур дымно, а тепла не прибавлялось. Лампочка на потолке светила, как луна в облаках. Была осень, батареи еще не включили, ночь стояла какая-то холодная, я проклинал их. Это были не люди, а живодеры, они даже не замечали, что человек лежит рядом на кровати. Может, он спать хочет.

Под утро они поутихли, курить совсем перестали, наверно, папиросы кончились, слава богу, и окно закрыли. Только карты шлепали одна об другую, да небритый говорил, как будто жужжала грубая пчела.

— Бика, — говорил он. — Семь фик.

— Пас. Бас. Два баса. Три баса, — как в хоре.

— Три баса, а в прикупе чудеса.

К утру даже тот, кто вскрикивал, перестал шуметь, а только язвил.

— Пуля-то, пуля какая, — ехидничал он. Я таки уснул. Вернее, отключился. Когда проснулся, было тихо. Все спали. Один — в одежде, лицом к стене. На столе стоял кувшинчик, из него торчали окурки, как будто несколько человек прыгнуло из разных мест в воду. Ловите миг! Над столом стоял запах, резкий, как тридцатиградусный мороз. Я пошел на занятия с дурной головой, как будто меня тянули за волосы в разные стороны. На лекциях тошнило.

Зима выдалась холодной. Мы с Шутом жили за городом, в деревне, до факультета полчаса пути. Нас еще не выгоняли из общежития за игру в карты на деньги. В этот раз нам не хватило места. Зима выдалась холодной, как назло. По соседству еще жили ребята с нашего курса, они каждый день топили, а от нас топор прятали на субботу и воскресенье, когда домой уезжали. Они где-то недалеко жили. А без топора никакого житья нету, все равно, что без воды; но без воды мы не жили, она хоть и замерзала в ведре, но только сверху, корочку всегда пробивали. Такого, чтоб корочку не пробивали, не было. Топора мы не купили, не до того было, и без топора можно обойтись. «Чего суетиться зря», — говорил Шут. Мы иногда топили. Один раз сильно протопили, плита раскалилась, от кирпичей несло жаром — спину обжигало, долго не усидишь. Спину согреешь, потом живот к кирпичам поворачиваешь, потом спина опять замерзнет, спину подставляешь. Спину удобней подставлять, чем живот. Я так увлекся, что не заметил, как пальцы в ботинках замерзли. Еле отогрел.

Но сессию мы сдали отлично. Одна тройка, одна пятерка — у меня, и остальные — четверки. У меня хоть и тройка была, но стипендию дали — неясно за что, но, конечно, не за игру в карты. Сессию мы сдали хорошо, потому что ходили на все занятия. Просыпались чуть свет, и сразу — на автобус: на факультет, там тепло, мы там грелись. А если пришел на занятия, то и сидишь до конца. И лабораторные сдашь, и задачки порешаешь на семинаре, или домашнее спишешь, все равно дело, списываешь же творчески — все понимаешь. Так что, если б зима была теплая, сессию, может быть, и хуже б сдали. После занятий мы шли в общежитие. Там нас уже ждали. Но как-то странно, что мы не засиживались до утра, то ли свет везде выключали после двенадцати — была одно время такая мода в общежитии, то ли общежитие было в ту зиму сильно переполнено. Как корабль, в который уже нельзя грузить: вода перельется через край и затопит.

Спать в шапке первым придумал Шут. А я удачно скопировал. Говорят, копия всегда хуже оригинала. А что делать, если уши мерзнут… Я заметил, что Шут стал каким-то чересчур веселым по утрам.

— Чего ты такой веселый? — спросил я его.

— А я в шапочке сплю, — сказал он.

Следующим утром я разделил его радость. Зима была слишком жесткой, расслабляться не позволяла. А потом наступила весна. Начало теплеть. Перестала замерзать в ведре вода. От земли пошло тепло. Но Шут долго не снимал шапку. Как-то я заметил, что в троллейбусе все в плащах, в кепках каких-то, в шапках уже никого не было. Потом мы вышли из троллейбуса, и я присмотрелся к людям. Здесь тоже в шапках никого не было. Все как-то преобразились, кроме Шута.

— В городе миллион человек, а один ты в шапке, — сказал я ему.

— Это я шапку придумал, — ответил он. Наступила весна, появились бессонные ночи, в общежитии появились свободные места, мы поселились туда, Фигаро здесь, Фигаро там; и играли сутками… Шура Корсиков мог играть тридцать шесть часов подряд. А мы с Шутом даже подольше — до двух суток. Но это — немного позже. А весной, весной было начало… Мы начали забываться за столом. Вот стол, игра; игра, стол. Мы начали привыкать, что на столе время от времени появлялся мягкий хлеб, откуда — неизвестно, откуда-то из мира, мы хватали этот хлеб, хорошо бы оторвать корочку, мякишем приходится давиться, мы хватали хлеб, потом появлялся графин с водой, кто-то приносил, потом было хорошо, можно было играть до тех пор, пока опять на столе не появится мягкий хлеб, опять хотелось схватить корочку. А потом, когда мы стали играть по высшему классу, не надо было хватать корочку, нам ее отламывали, но это было немного позже, а сейчас кто-то принес в графине холодной воды, и она была вкусной, как минеральная.

— Семь пик.

— Вист. Мы выучились курить. Сразу «Приму» и «Беломор» — они крепче. Мы выучились курить весной — пьянящий весенний воздух и пьянящий дым сигарет; и смешались в кучу день и ночь. «День вторый» — шутят в Библии.

Елкин играл мизер. Прикуп был не его.

— Покойничек, — сказал он сам себе, и все порадовались.

Было часов одиннадцать вечера, время самое неприятное. В такие часы иногда находит ощущение, что занимаешься чем-то лишним. В голове таких мыслей, конечно, нет, а только какое-то нежелание просчитывать варианты, а в груди и в руках какое-то раздражение. Было как раз такое время, когда волшебство карт куда-то исчезло. Даже, несмотря на то, что с нами играл Елкин. Кроме меня и Елкина за столом сидело еще двое. Играли мы чаще вчетвером, хотя можно и втроем. Эти ребята были не из нашей компании. Наша компания — Шут, Потап и я, да еще Пас и Шура Корсиков — большой техник, он ездил на «гастроли» в Одессу и выиграл у моряков, хотя они играли «на лапу» — друг за друга. Шурик в какой-то мере был для нас идеалом; а потом и мы стали идеалами. О золотые годы, розовые ночи и сизый туман, и стук сердца, и чистые мысли: «Семь пик, семь треф». И никакой ерундой не надо забивать голову. Совершенствуйся на здоровье. Что надо делать? Лучше играть. Как просто совершенствоваться. Отдайся полностью любимому делу! Эти три года бесконечного творчества — всего одна ночь, даже не очень длинная, хотя сыграны тысячи игр, нельзя и сосчитать; и такие невероятные расклады, семь-нуль, например. Всего одна счастливая ночь игры, очень счастливая ночь; что вся жизнь по сравнению с нею, и что важно — полная ночь, а не какой-то кусок, и как будто сели играть ранним вечером, ну, может, в сумерки, но не позже, а встали из-за стола, когда уже наступило утро, появились красные отблески на стене, и солнце взошло.