Франсуаза Саган - Шелковые глаза (сборник)

Леди Гаретт «сделала карьеру», как это называют в светской хронике и душещипательных книжонках. В тот день, любуясь ленивыми берегами Сены, она тешила себя приготовлением фраз, которые намеревалась сказать по прибытии в Лион своему любовнику Шарлю Дюрьё, комиссару-оценщику: «Мой дорогой Шарль, это было дивное приключение, даже экзотичное для меня в силу его незначительности, но, надо признать, мы не созданы друг для друга…» И тут Шарль, дорогой Шарль покраснеет, залепечет, а она протянет ему царственную руку в баре отеля «Руаяль», с которой он не сможет сделать ничего иного, кроме как облобызать, – и исчезнет, оставив после себя волны взглядов, тающий аромат духов, медленные ритмы, воспоминания… Бедный Шарль, дорогой Шарль, такой преданный со своей бороденкой… Красивый мужчина, впрочем, мужественный, но ведь лионский комиссар-оценщик! Он и сам должен был сообразить, что это не могло тянуться долго. Чтобы она, Летиция Гаретт, урожденная Иствуд, по очереди побывавшая замужем за актером, турецким агой, фермером и президентом – генеральным директором, могла сознательно закончить свою жизнь с комиссаром-оценщиком!.. Она покачала головой. Это длилось всего секунду, но она тотчас же спохватилась, поскольку по-настоящему терпеть не могла эти машинальные движения, которые одинокие женщины – а впрочем, и одинокие мужчины – делают в жизни, на улице, повсюду, молча отмечая ими свои внутренние решения. Слишком часто видела эти вздергивания подбородка, сдвигания бровей, рубящие движения рукой, которые всегда выдают одиночек, каким бы ни было их душевное состояние или социальная принадлежность. Она взяла пудреницу, на всякий случай припудрила нос и опять перехватила взгляд молодого человека, сидящего двумя столиками дальше. Этот взгляд с самого отправления от Лионского вокзала подтверждал ей, что она по-прежнему красивая, неуловимая и нежная Летиция Гаретт, недавно пережившая развод с лордом Гареттом, который все еще сердечно ее поддерживает. Впрочем, забавно было думать, что все мужчины, которые так ее любили, так ею гордились и так ее ревновали, в итоге никогда не сердились на нее за то, что она их бросила, и всегда оставались ей добрыми друзьями. Она сделала из этого повод для гордости, хотя, в сущности, все они, быть может, втайне испытали облегчение, что уже не будут делить с ней ее вечные метания… Как говорил Артур О’Конноли, один из самых богатых ее любовников: «Покинуть Летицию можно не раньше, чем она сама вас покинет!» Этот мужчина был богат, но поэтичен. Упоминая о ней, говорил: «Летиция – это навек резеда, нежность, детство». И эти три слова всегда задевали женщин, которые были в жизни Артура после нее.

Меню оказалось довольно объемистым. Она рассеянно его полистала и обнаружила что-то ужасающее, где явно были намешаны тертый сельдерей под соусом провансаль, исторические морские языки и революционное жаркое плюс воздушный пирог из картофеля, сыры на скорую руку и ванильное мороженое в виде бомбы из папье-маше. Странно, в поездах теперь все меню выглядели наполовину Оливе [2], наполовину Мишле [3]. Она улыбнулась на мгновение, подумав, что однажды наткнется на гильотинированный морской язык или что-нибудь столь же глупое, потом бросила вопросительный взгляд на сидевшую напротив старую даму. Та явно ехала до самого конца, домой, в Лион. Вид у нее был кроткий, слегка смущенный и самый что ни на есть порядочный. Летиция передала ей меню, и дама тотчас же кивнула, разулыбалась и вернула ей меню с множеством любезных и скромных ужимок, которые дали понять Летиции, до какой степени она вопреки времени по-прежнему выглядит типичной англосаксонкой. «После вас, – сказала дама, – после вас…» «О нет, я… Ну что вы, – слабо запротестовала Летиция, чувствуя, что ее акцент, как всегда в таких случаях, удваивается. – О нет… Как вы полагаете, дыня хорош?» «Хороша», – подсказал ей автоматически внутренний голос, но слишком поздно. Из-за этой грамматической ошибки на губах старушки напротив уже появилась снисходительная улыбочка, и поправиться самой Летиции не хватило мужества. Она испытала от этого некоторую досаду, но потом сразу же сказала себе, что довольно глупо с ее стороны нервничать из-за такой мелочи и уж лучше бы она подумала о том, как начнет свою речь к Шарлю через три часа. Грамматика в этих страстных речах совершенно ни при чем, самое большее, что тут можно сказать, – согласно ее теперь уже довольно долгому опыту во французском – это что место слов совершенно меняет фразу. Так, между обращенными к мужчине словами «Я вас очень люблю» или «Я очень вас любила» и «Я всегда буду вас любить» или «Я вас буду любить всегда» простирались целые миры, страстные, непонятные, с которыми ей самой было необычайно трудно разобраться, как в чувственном, так и в грамматическом плане.

Решительно, этот поезд мчался с безумной быстротой. Ей показалось, что она совершит своего рода благое дело, окажет любезность целому вагону, если пойдет подкраситься, помыть руки и причесаться, прежде чем ей принесут стейк фламбе, гильотинированный морской язык и бомбу-мороженое с уже вынутой чекой, которым предстояло стать на ближайший час ее уделом. Она обратила к лионской старушке легкую улыбку и своей столь знаменитой – хотя, надо признаться, довольно беспорядочной в этом покачивающемся вагоне – походкой направилась к автоматической двери, застекленные створки которой немедленно раздвинулись, после чего почти непроизвольно устремилась налево, к туалету. Поспешно повернула защелку. Вот он, прогресс, скорость, тишина, очень хорошо! Но на самом деле, чтобы просто пересечь купе между Парижем и Лионом в 1975 году, требовались стальные мускулы, навыки тирольки и зрение эквилибриста. Она вдруг с завистью подумала об астронавтах, которые без всяких толчков и рывков долетали до Луны, выходили там без всяких проблем с гардеробом и возвращались: бултых в воду, откуда их быстренько вылавливали веселые и восторженные моряки. Но ее-то по прибытии поезда ожидают не веселые, восторженные моряки, а ревнивый, угрюмый комиссар-оценщик, к тому же имеющий все основания быть таковым, поскольку она, в конце концов, предприняла эту стремительную и ухабистую поездку единственно ради того, чтобы порвать с ним.

В этом стерильном, уродливом, цвета хаки месте оказалось еще хуже, чем в вагонах, которые со своей простенькой репсовой обивкой, гвоздичками в вазочках и старомодностью старались, по крайней мере, выглядеть кокетливо. Раковина была круглая, поэтому она уцепилась одной рукой за кран, а другой попыталась открыть свою переполненную сумочку. Поскольку поезд как раз подъезжал к Дижону, где делал остановку, сработали тормоза, и вследствие этого сумочка, оказавшись перед роковым выбором: подчиниться воле хозяйки или движению Фарадея – и раздираясь между двумя разнонаправленными силами, не выдержала, раскрылась, и ее содержимое рассыпалось по полу. Так что леди Гаретт оказалась ползающей на четвереньках, беспрестанно стукаясь головой о края раковины, а также прочие выступы и подбирая тут губную помаду, там чековую книжку, сям свою пудреницу и билеты. А когда она, слегка осененная по́том, поднялась с колен, поезд уже вполне смирно стоял в Дижоне. При некотором везении она располагала двумя-тремя минутами, чтобы спокойно, не устраивая пантомиму в духе Марселя Марсо, подкрасить глаза.