Франсуаза Саган - Шелковые глаза (сборник)

– Знаю, – отозвалась Линда, – все это не слишком важно. Знаю, но предпочла бы уйти. Хотела бы вернуться в Лондон.

– Ты ведь не слишком любишь Дэвида, верно?

На секунду в глазах Линды мелькнуло ошеломление, тотчас же сменившееся чем-то вроде теплоты, нежности.

– Да нет же, я очень люблю Дэвида. Я с ним познакомилась в пять лет, он был лучшим другом моего брата, в Итоне.

И после этой глупой, незначительной фразы пристально посмотрела на Миллисент, словно изрекла что-то крайне важное.

– Ладно, – сказала Миллисент, – тогда не понимаю, почему ты не хочешь простить Дэвиду то, что я сама готова ему простить. В доме и впрямь беспорядок, но я предпочитаю остаться здесь, а не возвращаться в эту адскую пробку до самого Лондона.

Линда взяла бутылку бренди и налила себе огромную, по крайней мере на взгляд Миллисент, порцию.

– Дэвид с тобой очень мил, – заметила она.

– Ну конечно, – согласилась Миллисент совершенно искренне.

И правда, он мужчина предупредительный, вежливый, покровительственный, порой полный воображения и, к несчастью, чаще всего практически неврастеник. Но об этом она Линде не собиралась рассказывать. Не собиралась рассказывать ей о Дэвиде, который целыми днями лежал в Лондоне на диване, отказываясь выходить. Не собиралась рассказывать об ужасных кошмарах Дэвида. Не собиралась рассказывать о маниакальных телефонных звонках Дэвида какому-то деловому человеку, чье имя она даже не могла вспомнить. Не собиралась рассказывать о вспышках гнева Дэвида, стоило кому-то из двоих детей не сдать экзамен. Не собиралась также рассказывать Линде, что Дэвид мог быть отвратительным, когда дело касалось меблировки, картин, или до какой степени Дэвид, предупредительный Дэвид, мог иногда забывать о своих встречах, в том числе и с ней. Или в каком состоянии порой возвращался. Не могла также рассказать Линде, как однажды в зеркале заметила на его спине такие отметины… И при этом простом воспоминании что-то пошатнулось в ней: ее сдержанность англичанки, приличной женщины, и она спросила наконец, услышала, как спрашивает: «Думаешь, это Этель или Памела?» Потому что, в конце концов, у него практически не было времени видеть других женщин, кроме этих двоих. Женщины, даже те, что строят из себя бескорыстных и живущих в тени любовниц, все же требуют некоторого времени от мужчины, которого любят. Если у Дэвида что-то и было, то лишь что-то грубое, разнузданное и быстрое, с проститутками или специалистками. Как можно заподозрить такого гордого, такого деликатного Дэвида в мазохизме?

До нее долетел голос Линды, словно откуда-то очень издалека.

– Почему ты решила, что это Памела или Этель? Они такие требовательные…

– Ты права, – согласилась Миллисент.

Она встала, направилась к зеркалу и посмотрела на себя. Она была еще красива, ей это достаточно часто говорили, а порой и достаточно доказывали, а ее муж был одним из самых обаятельных и одаренных мужчин в их кругу. Так почему же у нее впечатление, что она видит в этом зеркале какой-то скелет без плоти и без нервов, без костей и без молочно-белой кожи?

– Я нахожу досадным, – сказала она, уже не совсем понимая, о чем говорит, – я нахожу досадным, что у Дэвида нет друзей среди мужчин, равно как и среди женщин. Ты заметила?

– Ничего я не заметила, – отозвалась Линда или, скорее, голос Линды, потому что уже стемнело.

И Миллисент видела только ее силуэт, какую-то серую мышь на диване, которая знала… но кто что знал? Имя женщины. Почему бы ей не назвать его? Линда достаточно плоха или достаточно хороша – в обоих случаях можно ли знать это наверняка? – чтобы шепнуть ей имя. Тогда почему этим июльским вечером, облаченная в свое одиночество и светлый костюм, она кажется ей такой ужасной женщиной? Надо вернуть все это к рассудку, на землю. Если это правда, надо принять, что у Дэвида связь с какой-то женщиной, подругой или профессионалкой. Главное, не раздувать грязную историю, и тогда позже, быть может, она даже сумеет весело отомстить ему с Перси или с кем-нибудь другим. Надо вернуть вещи к светскости, к классицизму. Так что она встала, отряхнула диван царственным жестом и объявила:

– Послушай, дорогая, мы в любом случае переночуем здесь. Пойду взгляну, в каком состоянии наши комнаты наверху. А если мой дражайший супруг и там устроил кавардак, позвоню миссис Бриггс, которая живет в двух километрах отсюда, чтобы приехала нам помочь. Тебе это подходит?

– Совершенно, – откликнулась Линда из тени. – Совершенно, как хочешь.

И Миллисент встала и направилась к лестнице. По пути взглянула на фото их двоих сыновей и рассеянно им улыбнулась. Они поступят в Итон, как Дэвид и кто там еще? Ах да, брат Линды. Она так удивилась, что была вынуждена вцепиться в перила, поднимаясь по лестнице. Что-то подсекло ей ноги, но не гольф и не возможность измены. Кто угодно может оказаться обманутым и должен быть к этому готов, это еще не причина устраивать драмы и корчить гримасы. Во всяком случае, такое не для Миллисент. Она вошла в «их» спальню, спальню «их» дома, и без малейшего смущения заметила, что постель разобрана, разворочена и всклокочена как никогда за все время ее брака с Дэвидом – так ей показалось. Второе, что она заметила, были наручные часы на прикроватной тумбочке, на ее тумбочке. Это были большие, водонепроницаемые мужские часы, и она на мгновение недоверчиво и завороженно прикинула их вес, подцепив кончиками пальцев, прежде чем понять по-настоящему, что их тут забыл другой мужчина. Она поняла все. Внизу была Линда, все более обеспокоенная и напуганная, все глубже погружавшаяся в темноту. Миллисент спустилась и с любопытством, с чем-то вроде жалости посмотрела прямо в лицо этой милочки Линды, которая тоже знала.

– Бедняжка моя дорогая, – сказала она, – боюсь, ты была не права. В спальне валяется женская комбинация. Совершенно невозможная – оттенка розовой лососины.

Если резюмировать жизнь графини Жозефы фон Краферберг, женщины, известной своей красотой и природным бессердечием, это можно было бы сделать в пяти «отвлечениях». Действительно, Жозефа, похоже, умела в решительные моменты своей жизни совершенно отстраниться, сосредоточившись на какой-нибудь незначительной с виду мелочи, и благодаря этой поразительной способности они ее нисколько не задевали.

Первый раз это случилось во время войны в Испании, в деревенской гостинице, где умирал ее молодой супруг. Призвав ее к своему смертному одру, он твердил ей слабеющим голосом, что только из-за нее он, с одной стороны, пошел на эту войну, а с другой – нарочно искал смерти. Говорил, что ее безразличие и холодность в ответ на его великую любовь и не могли привести к чему-либо другому и что он желает ей понять однажды, что такое молоко человеческой нежности. Она слушала его – неподвижная, очень хорошо одетая. Машинально, со смесью отвращения и любопытства обводила глазами зал, загроможденный телами раненых, оборванных солдат, как вдруг через окно заметила хлебное поле, колыхавшееся на летнем ветру, точь-в-точь как у Ван Гога. Высвободив свои пальцы из мужниной руки, она встала, прожурчав: «Ты видел это поле? Прямо Ван Гог», и на несколько минут оперлась о подоконник. Он же закрыл глаза и, когда она вернулась, был уже мертв (к ее большому изумлению, впрочем).