Ясунари Кавабата - Избранное: Тысячекрылый журавль. Снежная страна. Новеллы. Рассказы. Эссе

Вскоре послышались голоса — ее и служанки. Когда она снова появилась, на ней был кухонный халат.

— А Оота-сан ведь с собой покончила! — сказала она. Ее слова обрушились на Кикудзи, как внезапный удар.

— Что за бред! Ничего подобного!

— Вы так думаете? И ошибаетесь! Я сразу поняла. От нее всегда веяло чем-то зловещим. — Тикако взглянула на Кикудзи. — И ваш отец говорил, что она загадочная женщина. Конечно, мы, женщины, смотрим друг на друга другими глазами, чем смотрят на нас мужчины, но… Странная она была, какая-то не то наивная, не то невинная… Не знаю, не знаю, но мне такие не по нутру… А что навязчивая она была, это уж совершенно верно…

— Я бы попросил вас не говорить дурно о покойной!

— Простите, Кикудзи-сан! Вы правы, нехорошо так говорить… Но ведь эта покойница и сейчас вам мешает — мешает вашему браку… Да и отец ваш от нее натерпелся…

«Не отец, — подумал Кикудзи, — а ты сама натерпелась». Связь отца с Тикако, наверно, была случайной и очень короткой, и бросил он ее не из-за госпожи Оота, а гораздо раньше. Но Тикако возненавидела госпожу Оота лютой ненавистью. За то, что эта женщина была дорогой и близкой отцу до самой смерти.

— Да, сложная она была штучка, эта Оота-сан! — не унималась Тикако. — Вы, Кикудзи-сан, мужчина молодой, малоопытный, вам в ней не разобраться. Я вам больше скажу: счастье, что она догадалась вовремя умереть, для вас счастье. Не то погибли бы вы, сгинули. Правда, правда!

Кикудзи отвернулся от Тикако. Но она словно и не заметила этого.

— Впрочем, разве я бы допустила, чтобы кто-нибудь помешал вашему браку?! Кто знает, может, она и чувствовала себя виноватой, да ничего не могла сделать со своей бесовской натурой. Оттого и решила умереть… А еще, наверно, надеялась после смерти встретиться с вашим отцом. Такая уж она была…

От этих слов у Кикудзи по спине забегали мурашки. Тикако вышла в сад.

— Пойду посижу в чайном павильоне. Может, успокоюсь, — сказала она.

Кикудзи некоторое время сидел неподвижно и смотрел на цветы.

Белые и бледно-розовые цветы… Белое с розоватым отсветом сино… Розы, гвоздики и керамика растворялись друг в друге, поглощали друг друга… Пока он сидел и смотрел, на фоне сино возникла легкая тень — Фумико, одинокая, печальная, съежившаяся на татами в опустевшем доме.

Почистив зубы, Кикудзи вернулся в спальню. Служанка ставила цветок повилики в подвесную вазочку — декоративную тыкву-перехватку.

Снова забираясь в постель, Кикудзи сказал:

— Сегодня я встану, но попозже.

Он лег на спину, запрокинул голову на подушку и стал смотреть на цветок в тыкве, висевшей в углу токонома. Служанка, уже выйдя в соседнюю комнату, спросила:

— А на службу вы сегодня не пойдете?

— Не пойду. Отдохну еще денек… Но с постели встану.

Кикудзи простудился — у него были сильные головные боли, и последние пять дней он на работу не ходил.

— Послушай, где это ты нашла повилику?

— В имбире, у садовой ограды… Там выросла, всего-то один цветочек и расцвел.

Дикая повилика. Сама выросла. Стебелек тоненький, листья малюсенькие, и один-единственный цветок — простенький, скромный, темно-фиолетовый.

Однако и от мелких листьев, и от темно-фиолетового цветка, свисавших из тыквы, смуглой, будто покрытой потемневшим от времени красным лаком, веяло полевой прохладой.

Старая служанка, жившая в их доме еще при отце, порой бывала изобретательной.

На висячей цветочной вазочке еще сохранилась облупившаяся лакированная печать мастера, да и на старом ветхом футляре было написано, что это работа Сотан. Если надпись не обманывает, значит, этой тыкве около трехсот лет.

Кикудзи не разбирался в искусстве подбирать цветы для чайной церемонии, да и служанка наверняка в этом ничего не понимала, но ему показалось, что повилика подходит для утренней чайной церемонии [6] По-японски повилика — асагао, что значит «лик утра» .

Кикудзи глядел на цветок и думал: в трехсотлетней тыкве нежная повилика, которая проживет не более одного дня…

Может быть, в таком сочетании есть своя гармония?.. Может быть, это гораздо изящнее, чем ставить европейские садовые цветы в кувшин сино, которому тоже не меньше трехсот лет…

Ему почему-то стало тревожно: сколько же часов проживет повилика?

За завтраком Кикудзи сказал подававшей еду служанке:

— Я думал, повилика прямо на глазах завянет, а она еще свежая.

— Да, еще свежая.

Кикудзи вспомнил, что хотел поставить пионы в сино, подаренный ему Фумико. Пионы — в знак памяти о госпоже Оота. Когда Фумико подарила ему сино, время цветения пионов уже прошло, но отдельные цветы, может быть, где-нибудь еще и сохранились. А сейчас поздно.

— Я совсем забыл, что у нас была эта тыква. Как только ты ее отыскала!

— Я вспомнила.

— Не знаешь, отец ставил когда-нибудь повилику в эту тыкву?

— Не знаю, кажется, не ставили. А я так просто… сама поставила… Ведь повилика — вьющееся растение и тыква эта тоже. Вот я и подумала…

— Что? Вьющиеся растения?

Обескураженный Кикудзи рассмеялся.

После завтрака он попробовал почитать газету, но голова вскоре сделалась тяжелой, и он растянулся прямо на татами в столовой.

Служанка вошла в столовую, вытирая мокрые руки.

— Ты мою постель не убрала?

— Нет, но извольте подождать чуточку, я приберу в комнате.

Когда он вернулся в спальню, в токонома уже не было повилики. И тыквы тоже.

Кикудзи хмыкнул. Убрала. Наверно, чтобы он не видел печального увядания цветка.

Ему стало смешно, когда служанка сказала, что и повилика и тыква — вьющиеся растения. Наверно, все же этой старой женщине в таком своеобразном виде передались эстетические привычки ее бывшего хозяина.

Кувшин сино, пустой, так и стоял в токонома.

Если вдруг придет Фумико, ей будет неприятно такое небрежное отношение к ее подарку.

Кикудзи, принеся кувшин домой, в тот же день поставил в него белые розы и бледные гвоздики.

Ведь такие же цветы стояли в нем перед урной с прахом госпожи Оота — цветы, посланные Кикудзи на седьмой день поминальной недели.

Возвращаясь от Фумико с кувшином в руках, он зашел в тот же самый цветочный магазин и купил те же самые цветы, что и накануне, — розы и гвоздики.

Но потом он уже не ставил в кувшин никаких цветов. Ему казалось, стоит прикоснуться к этому сино, и в душе поднимется такое волнение, которое нечем будет унять.

Порой, идя по улице, он вдруг останавливал взгляд на какой-нибудь идущей впереди женщине средних лет и инстинктивно шел за ней. Потом, опомнившись, мрачнел и бормотал:

— Тянет, словно преступника…

И тогда он видел, что женщина совсем не похожа на госпожу Оота. Только линия бедер чем-то напоминала ее фигуру.