Ясунари Кавабата - Избранное: Тысячекрылый журавль. Снежная страна. Новеллы. Рассказы. Эссе

— Пожалуй…

— Ты ведь знаешь, я не хожу на могилу Юкио-сан.

Йоко кивнула и, чуть поколебавшись, присела на корточки перед могилой. Молитвенно сложила ладони.

Комако продолжала стоять.

Симамура отвел глаза, посмотрел на Бодисатву. Трехликий — все лики у него были длинные, вытянутые — держал у груди молитвенно сложенные руки. Но кроме одной пары рук у него с боков было еще по паре.

— Я иду прическу делать, — бросила Комако и пошла в сторону деревни по тропинке, тянувшейся на меже.

У обочины тропинки, по которой они шли, крестьяне вязали хаттэ. Так на местном диалекте называют рисовые снопы. Их вешают для просушки на деревянные и бамбуковые жерди, перекинутые с одного дерева на другое.

Несколько рядов таких подвешенных к жердям снопов походят на ширму.

Девушка в горных хакама, изогнув бедра, бросала сноп вверх, мужчина, высоко на дереве, ловко подхватывал его, разрыхлял, как бы расчесывая, и насаживал на жердь. Привычные, ловкие, ритмичные движения повторялись с автоматической монотонностью.

Комако покачала на ладони свисавшие с хаттэ колосья, словно взвешивая нечто драгоценное.

— Урожай-то какой! Прикоснуться к таким колосьям — и то приятно.

Глаза у нее чуть-чуть сузились, должно быть, прикосновение к колосьям действительно доставляло ей удовольствие. Низко над ее головой пролетела стайка воробьев.

На стене висело объявление: «Соглашение по поденной оплате рабочих на посадке риса — девяносто сэн в день с питанием. Женщины-работницы получают шестьдесят процентов указанной суммы».

В доме Йоко, стоявшем в глубине огорода, чуть в стороне от тракта, тоже висели хаттэ. Они висели на жердях в левом углу двора, между деревьями персимона, росшими вдоль белой стены соседнего дома. Между двором и огородом, под прямым углом к деревьям персимона, тоже стояли хаттэ. С одного края в снопах был сделан проход. Все вместе производило впечатление шалаша, только не из рогожи, а из рисовых снопов. В огороде на фоне увядших георгинов и роз раскинуло свои могучие листья таро. Хаттэ скрывали небольшой пруд для выращивания лотоса и плававших в нем красных карпов. Они скрывали и окошко той комнатки, где некогда выращивали шелковичных червей и где в прошлом году жила Комако.

Йоко, простившись с ними не очень-то приветливо, направилась к дому через проход в рисовых снопах.

— Она тут одна живет? — спросил Симамура, провожая глазами чуть согнутую спину Йоко.

— Может, и не совсем одна! — огрызнулась Комако. — До чего же неприятно. Не пойду я причесываться… Помешали человеку побыть на могиле. А все из-за тебя! Вечно ты предлагаешь, чего не надо.

— Из-за меня? Из-за твоего упрямства, это ты не захотела побыть с ней вместе у могилы.

— Ты просто меня не понимаешь… Я все же приведу голову в порядок… попозже, если найду время… А к тебе я приду, может быть, запоздаю, но обязательно приду.

Было уже три часа ночи.

Симамура проснулся от резкого стука седзи, и тут же ему на грудь упала Комако.

— Сказала приду и пришла… Сказала приду и, видишь, пришла.

Она тяжело дышала.

— Какая ты пьяная!

— Не видишь, что ли, сказала приду и пришла…

— Да, да! Пришла!

— Дорогу совсем не различала. Не различала, говорю. Ой-ой-ой, как мне плохо!..

— И как только тебе удалось подняться по склону?

— Не знаю, ничего я не знаю. — Откинувшись назад, она повалилась на Симамуру.

Симамуре стало тяжело дышать, он попытался встать, но не удержался — спросонья, должно быть, — и снова упал на постель. Его голова легла на что-то горячее.

— Глупая, ты же горишь как в огне!

— Да? Огненная подушка. Смотри, обожжешься…

Симамура прикрыл глаза. Жар ее тела будто наполнял ему голову. И казалось, что он наполняется счастьем, что сейчас он постигает всю полноту жизни. Резкое дыхание Комако свидетельствовало о реальности всего происходящего. Симамура купался в каком-то сладостном раскаянии, словно ему уже ничего не оставалось, лишь умиротворенно ждать отмщения.

— Сказала, что приду, и пришла… — сосредоточенно повторяла Комако. — Пришла, а теперь и домой можно. Голову буду мыть…

Она шумно выпила воды.

— Да разве ты дойдешь в таком состоянии?

— Дойду… Я не одна… А куда делись мои купальные принадлежности?

Симамура встал и включил свет. Комако, закрыв лицо руками, уткнулась в татами.

— Не хочу… свет…

Она была в ярком ночном кимоно, отделанном у ворота черным атласом, рукава в стиле «генроку», талия опоясана узким оби «датэмаки». Воротника нижнего кимоно не было видно. Ее босые ноги — даже они! — казались совсем пьяными. И все же она, сжавшаяся в комочек, словно желавшая спрятаться, была удивительно милой.

На татами валялись мыло и расческа — должно быть, Комако растеряла все свои купальные принадлежности.

— Перережь, я ножницы принесла.

— Перерезать? Что перерезать?!

— Да это же! — Комако дотронулась до своих волос на затылке. — Ленточки я хотела перерезать на волосах. А руки не слушаются. Вот я и решила завернуть к тебе, чтобы ты их перерезал.

Симамура осторожно стал перерезать ей ленточки. Комако распускала прядь за прядью и постепенно успокаивалась.

— Который теперь час?

— Три уже.

— Ой, как поздно-то! Смотри, волосы не отрежь!

— Сколько их тут у тебя?

Симамура брал рукой каждую туго перевязанную прядь и ощущал душную теплоту кожи у корней волос.

— Уже три часа, да? Вернувшись домой после банкета, я, кажется, свалилась и уснула. Но раньше-то я с подругами договорилась, они и зашли за мной. Сейчас, наверно, удивляются, куда это я девалась.

— Они ждут тебя?

— Ага, трое, в общественной купальне. У меня было шесть приглашений, но я успела побывать только в четырех местах. На той неделе я буду страшно занята, листва ведь совсем багряной станет… Спасибо большое!

Она подняла голову, расчесывая распущенные волосы и щурясь в улыбке.

— Ой, как смешно! Даже не знаю отчего. — Комако рассеянно собрала волосы. — Ну, я пойду, а то нехорошо перед подругами. На обратном пути я уже не зайду к тебе.

— А ты найдешь дорогу?

— Найду!

Однако, вставая, она наступила на свой подол и пошатнулась.

Комако, улучив момент, дважды приходила к нему в необычное время — в семь утра и в три часа ночи. Симамуре почудилось в этом нечто тревожное, необычное.

Служащие гостиницы украшали ворота золотой осенней листвой, как на Новый год зелеными сосновыми ветками и бамбуком, в знак приветствия туристам, приезжающим сюда полюбоваться красками осени.

Один из служащих нагловатым и самоуверенным тоном отдавал распоряжения. В гостиницу он нанялся временно и, посмеиваясь над самим собой, говорил, что он птица перелетная. Этот человек был одним из тех, кто работает на здешних источниках от зеленой весны до багряной осени, а зимой отправляется на заработки на горячие источники Атами, Нагаока или Идзу. Возвращаясь сюда к весне, он не обязательно устраивался на работу в одну и ту же гостиницу. Он любил разглагольствовать о своем опыте, о постановке дела на оживленных курортах вроде Идзу, часто злословил по поводу здешних порядков и по поводу обращения с клиентами в гостиницах. Зазывая клиентов, вел себя подобострастно, заискивающе улыбался, потирал руки, и в этом подобострастии так и сквозила неискренность попрошайки.