Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

Мужчины, с которыми он плыл на пароходе, весь день напролет — и особенно на обратном пути — только и знали, что сыпали скоромными шутками. Наш молодой человек не был ханжой, знал он и непристойные слова, но никогда их не смаковал: услышит и тотчас забудет. Здесь же, на пароходе, было некуда деться от них; казалось, он угодил в самую клоаку, и теперь, смущенный, растерянный, не в силах вместе с другими копаться в грязи, но и не в силах бежать, сидел тут — будто увяз всем телом в грязи и густая, мерзкая жижа облепляла его, закупоривала поры, набивалась в горло, не давая дышать, — сальная жижа, твердея, панцирем сковывала его тело. Наконец, на обратном уже пути — а сидел он внизу, в ресторане, где оркестрик, нанятый тоже специально для них, переключился с застольных песен на модные танцы и под эту музыку неловко толклись одинокие пары, — наконец он под благовидным предлогом покинул разгоряченных коллег и поднялся на палубу, но и там незамедлительно попал в еще одну компанию, и развлекалась она точно так же, как та, от которой он только что сбежал. Ему наговорили такого, что захотелось кричать, но он был новичок не только в фирме, а и вообще на службе и потому подумал: теперь ведь всю жизнь сидеть в конторе бок о бок с этими людьми, и потому все же не закричал; секунду, однако, пытался представить себе женщин, которым те же мужчины из конторы звонили по телефону — насчет покупки какой-нибудь, или детей, или насчет воскресной прогулки — а сейчас все они, примерные мужья и отцы семейств, скопом, у всех на глазах, купались в грязи и помоях. Он сбежал вниз, в коридор, откуда можно было заглянуть в машинное отделение: там тускло поблескивал под смазкой металл, отполированный беспрерывным движением и до того чистый, что молодому человеку захотелось его потрогать, но кто-то снова стоял рядом с ним, наваливаясь на плечо, и буйная работа поршней рождала в этом человеке мысли, которыми он не мог не поделиться с ближним. Еще кто-то остановил его у буфетной стойки возле трапа, угостил пивом и рассказал анекдот, и молодой человек подумал, что его, видно, принимают за выгребную яму, куда всякий рад вылить свои помои: один — «А этот анекдотец знаете?», другой — «Я такое могу рассказать — не поверите, вот представьте себе…», третий — «Я, как видите, не юноша уже, а все ж таки…», и снова и снова слышалось: «А такой анекдотец знаете?», и снова: «Еще один, напоследок!» — кто отечески строго, кто заговорщическим шепотком, кто с крикливым торжеством, а кто — скучающим, наставительным (тоном, но все они наперебой рассказывали ему такое… И вот он снова сидел за столиком в ресторане и уже толком не понимал, кто же его собеседник, хотя успел познакомиться со многими сослуживцами, ведь каждую неделю его посылали в другой отдел, чтобы он получил представление о работе всей фирмы, словом, он уже знал многих сослуживцев, но здесь, на пароходе, далеко не всегда понимал, кто это с ним говорит; он видел лишь будто выхваченные из окружающего и поднесенные слишком близко к глазам кадры: то мясистый большой палец руки, который оттопыривал подтяжку, то черную, густо напомаженную прядь на бледном лбу, то разверстую чуть ли не до пупа пасть «молнии» на чьей-то рубашке; и дергался чей-то рот, подмигивал, точно глаз, и вновь и вновь тянулись друг к другу головы, как лепестки закрывающегося бутона, но бутон этот тут же оглушительно лопался, и туловища гогочущих мужчин с грохотом откидывались на спинки скамеек и кресел; все это видел он, четко выхваченное из окружающего, и столь же четко, независимо от вязкой мешанины музыки и человеческих голосов, слышал все, что ему говорили. И против воли его вставали из этих речей красочные картинки, которые поначалу рассеивались вмиг, но чем дальше, тем с большим трудом, и к картинкам этим все чаще примешивался образ Эльфи, хоть он и не хотел этого, но она сама внедрилась в его теперь уже буйные, неистовые видения, а под конец, как он ни противился, все слилось в одну-единственную картину, и Эльфи заняла свое место в ней так, словно была для него предназначена. Ценой невероятного усилия, усилия не одного рассудка, но всего тела, он вытеснил эту картину, закрыв ее образом Эльфи, какой она всегда виделась ему, — мыслью о ее чистоте он отгородился от грязи, которая со всех сторон лезла в уши. В тот же вечер, через полчаса после возвращения парохода, он должен был встретиться с Эльфи. Он страстно ждал этой встречи, но и спрашивал себя, отважится ли он вообще приблизиться к ней, такой, каким был сейчас, — напичканный непристойностями. Но потом он снова видел ее в мечтах, теперь уже ангелом-хранителем, который выведет его невредимым из этого ада — надо только очень захотеть. Так думал он, а грязные речи между тем все назойливей лезли в уши. И после — они уже сошли на берег, долго прощались с обычным для пьяных многословием и наконец простились — молодой человек, немного запоздав, пришел на условленное место в парк, почти безлюдный в этот час, — и тут он сделал с Эльфи то, чего никогда раньше не делал.

А когда они выбрались из кустов, мысли его были не о ней, а о мужчинах, с которыми он провел весь день, и он устыдился, что сделал такое с Эльфи; в отчаянии желал он хоть как-нибудь искупить свою вину перед ней. Но Эльфи, не успели они отойти подальше, где их уже не услышали бы другие парочки или ночные гуляки, — Эльфи сказала: «Все время я только и ждала, что ты будешь со мной так нежен, как сегодня. Ужасно, ужасно нежен!» Она прижалась к нему и без конца повторяла: «Ужасно, ужасно нежен!» И еще она сказала: «А я уж думала, ты меня и не любишь». И снова: «Ужасно, ужасно нежен!»

После долгого, невыносимо долгого прощания у ее дверей он поспешил в публичный дом, где уже не раз бывал до знакомства с Эльфи. И только там наконец пропало чувство стыда. И совершенно неожиданно он громко расхохотался.

Инспектор полиции думал отделаться общими фразами, но она настояла, чтобы ей рассказали все. И все, что он сообщил, выслушала совершенно спокойно. Инспектор сказал:

— Произошел несчастный случай, мы это досконально выяснили.

Слушая инспектора, она мысленно увидела своего мужа, как он, лежа на спине, залезал под приподнятый домкратом передок машины и закреплял буксировочный трос. Потом они бесконечно долго торчали в мастерской под волнистой крышей из асбоцемента, где было еще жарче, чем на солнце, а до этого ехали под грозовыми тучами, нависшими на небе с самого утра, и прибыли сюда только к половине девятого. Еще тогда она подумала, что лучше бы вовсе не приезжать сюда, где муж был счастлив с той, другой, о которой она знала лишь, что в его жизни таковая существовала, правда, задолго до нее, но тем не менее продолжала существовать, как бы незримо стояла здесь, рядом, вечно, хотя он никогда о той особе не говорил, ни разу ей не писал и больше с ней не встречался, все было кончено за три года до того, как они поженились. Лишь однажды муж рассказал о той, потому что ей захотелось узнать, что у него было прежде, — ей всегда хотелось знать о нем все, — поэтому он и рассказал о той, причем самым будничным тоном, как о давно прочитанной и полузабытой книге, и больше не упоминал ни разу, но именно поэтому она чувствовала, что та, другая, все еще существует и будет существовать вместе с ней, между ней и им. И все чаще ей приходила мысль, что они с мужем не могут быть счастливы именно потому, что меж ними стоит та, другая. Во время поездки она неотступно думала о том, что хорошо бы приехать в этот город и раз навсегда покончить с прошлым; но вот когда случилась авария и пришлось задержаться, она подумала, что лучше бы вовсе не приезжать сюда. Потом они опять поссорились, а из-за чего, она уже час спустя и припомнить не могла, — и настроение у нее упало. В гостинице она почувствовала себя дурно, есть совсем не хотелось; он же был голоден, и после того, как она вытянулась на кровати, а он принял душ и переоделся, ее осенило, что надо предоставить ему эту самую возможность. Она уговорила его сходить в какой-нибудь ресторан, из тех, где он любил бывать еще тогда, да и вообще побродить по городу, оживить в памяти былое, а она часика два-три полежит здесь одна и спокойно отдохнет. Она его отослала, и он ушел.