Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

Во время частых примерок подмастерье радовался своему изделию, но плечи и грудная клетка у него сильно болели от сдавливания, и ему постоянно приходилось подкладывать полотенце под холодное, с острыми краями железо. Полотенце сдвигалось, складки его в свою очередь врезались ему в тело и натирали кожу; пришлось снабдить внутреннюю поверхность мягкой подкладкой, для каковой цели он приобрел остаток толстого красного бархата, раскроил его соответствующим образом и аккуратно подклеил изнутри, да еще прошил для надежности тончайшей проволочной нитью. После этого надевать и защелкивать на себе устройство стало поистине удовольствием; бархат ласково щекотал кожу, и гордый творец никак не мог вдоволь этим натешиться. Однако теперь его больно задевало несоответствие между изысканно отделанной внутренней стороной и грубым наружным видом изделия. Все дальнейшие вечера он посвятил шлифовке и украшению металлической поверхности и ежедневно с удовольствием отмечал достигнутые в этом направлении успехи.

Однажды под вечер, когда он, как обычно, сидел один-одинешенек в мастерской и занимался ювелирной отделкой первоначально грубой поверхности своего устройства, мастер пригласил к себе в дом видных представителей цеха и собирался продемонстрировать им новый инструмент, который он выписал недавно из Англии. Выпив по бокалу вина, они всей гурьбой вошли в мастерскую как раз в тот момент, когда подмастерье для новой примерки надел и застегнул на себе свой аппарат. Когда же он внезапно заметил мастера и гостей, он чуть было не упал на пол со стыда и охотнее всего умер бы сейчас на месте; для этого, впрочем, ему надо было всего лишь нажать на спусковой крючок, но эта мысль почему-то не пришла ему в голову: ведь за работой он давно и думать забыл, для какой, собственно, цели он изготовил свое устройство. Он давно уже не сидел в трактире без компании, в уголке; от звуков музыки ноги его, как прежде, готовы были пуститься в пляс, и заглядывать в бутылку его больше не тянуло; он все чаще подумывал о том, что пора ему умолить возлюбленную о новой встрече и опять добиться ее доверия и любви. Но теперь, столь внезапно застигнутый врасплох, он счел себя погибшим безвозвратно. Однако, когда ужас мастера сменился любопытством, а любопытство скоро перешло в восхищение, подмастерье был так же счастлив, как и во время работы над своим устройством, хотя прежде он никогда не отдавал себе в этом отчета; и он рассказал, сам себя отныне не понимая, для какой цели он решил построить свой аппарат и как постепенно пришел к конечному результату. Но не из его слов, а более всего по виду самого изделия, которое было тщательно осмотрено и высоко всеми оценено, мастер убедился, сколь велика любовь несчастного юноши и одновременно как незаурядны его способности к их ремеслу, в котором он даже еще не признан мастером. Среди членов цеха присутствовали и его былые экзаменаторы, и они сказали: «Поистине, он изготовил удивительную работу на звание мастера, и мы ее как такую и засчитаем». Подмастерье, однако, настоял, чтобы, сверх того, подвергнуться еще и форменному экзамену, и возвратился к своему мастеру с наилучшими оценками. Тот выдал за него дочь, и, после того как старый мастер удалился на покой, зять продолжил его дело с таким успехом, что сумел превратить мастерскую в небольшую фабрику, и она изготовляет разные полезные вещи до наших дней.

Тем летом он гостил в деревне у дяди-священника, и Луиза тоже почти все лето провела там. Она доводилась священнику племянницей, сам же священник был не родным, а двоюродным братом его матери, и при всем старании он так и не сумел определить, кем они с Луизой друг другу приходятся. Впрочем, они все равно дружили и каждый день играли вместе, а это гораздо важнее. В лесу они подкрадывались к косулям, но перво-наперво слюнявили палец и поднимали его кверху, чтобы узнать, откуда дует ветер. Вырезали дудочки и свистульки из орешника, а как-то раз ходили даже воровать виноград. Случалось, и покуривали тайком, только после обязательно жевали листья каштана, чтобы домашние не унюхали табачный запах. Стреляли на птичьем дворе воробьев — кто больше уложит, — а потом устраивали похороны, водружали на холмике крест, обкладывали могилу белыми камешками и цветами. Частенько им позволяли прокатиться на телеге, а один из работников даже сажал их верхом на лошадь. Они научились править воловьей упряжкой, доить коров, косить траву. И конечно же, не упустили случая понаблюдать, как осушают луговину, которая начинается прямо за шоссе, там еще протекал ручей, где они голыми руками ловили рыбу. Пытались они ловить и носовым платком, натянув его на проволоку вроде как невод, да только и платком ничего не поймали. В другой раз оба, шлепая по колено в воде, соорудили запруду из камней, деревяшек и песка, потом выстроили еще одну, тридцатью шагами выше по ручью, и отвели воду на луг, но, когда после всех трудов обнажилось дно, ни единой рыбешки они не увидели. В дождь они сидели дома, играли в домино или помогали кухарке чистить картошку. Ну и читали тоже, много читали. У священника была огромная толстая книга — настоящий фолиант с рассказами о франко-прусской войне и множеством иллюстраций, на которых были изображены батальные сцены: обороняющиеся французы за кладбищенской стеной, кавалерийская атака, раненный в грудь сигнальщик, вздыбленные кони возле утонувшей в грязи пушки, генерал, наблюдающий с пригорка за сражением, и объятые пламенем деревни, и бородачи со знаменами на баррикадах, — эта книга нравилась им больше всего.

В воскресные дни оба ходили к ранней обедне и к причастию, когда же ему случалось идти в церковь среди недели — он был служкой, — верная Луиза сопровождала его. И на всех молебнах они присутствовали, а еще любили зайти в пустую церковь, ведь таинственней места не сыскать, даже будка путевого обходчика на заброшенной железнодорожной ветке и та ни в какое сравнение не шла, хотя там можно было покрутить ржавый ворот, подергать рычаги и бренчащие цепи, воображая при этом, что закрываешь шлагбаум и что сейчас появится поезд «Гамбург—Рим» с шикарными пассажирами, которые выглянут из окон и замашут тебе руками. Словом, в церковь они наведывались очень часто, и вот как-то раз, когда опять были там в одиночестве, Луиза достала пакетик леденцов, дала одну конфетку ему, а другую сунула себе в рот. Он крепко зажал липкую конфету в кулаке и прошептал:

— В церкви есть нельзя — это грех.

Луиза высунула язык, показывая блестящий леденец, а потом тоже тихо сказала:

— Но сосать-то можно.

Он с сомнением покосился на девочку, потому что такая мысль ему в голову не приходила. Но все же никак не мог решить, что делать с конфетой, и, поскольку Луиза ничего больше не сказала, быстро сунул леденец за щеку. Они сидели на скамье перед кафедрой, в церкви было сумеречно, и ему вдруг стало ужасно холодно, повеяло запахом ладана, а сверху, сквозь цветные стекла витражей, падали трепетно мерцающие снопы света — алые и синие. Прямо посреди церкви — хоругвь, которую он нес во время процессии, огромная и недвижная, а с алтарей, со всех образов и с купола на него испытующе взирали святые. Мальчик преклонил колени и начал молиться, но с леденцом во рту ему было не по себе. Правда, Луиза сказала, что греха тут нет, и поэтому он не выплюнул конфету, только старался не жевать ее. И как же он обрадовался, когда наконец вышел на улицу. Они спустились к шоссе и постояли на обочине: не пройдет ли мимо какая-нибудь машина. В одну сторону промчались друг за другом сразу несколько автомобилей, зато в другую — только один, и они поговорили о том, какую машину хотели бы иметь. Потом они пошли домой, ощипали курицу и, вообще, помогли на кухне — все было как обычно. Но мальчик невольно вновь и вновь украдкой поглядывал на Луизу и вновь и вновь спрашивал себя: неужели это та девочка, с которой он выслеживал косуль и воровал виноград, мастерил свистульки и строил запруды? Он не понимал, что с ним такое, и после опять стрелял с нею воробьев, и курил, и катался на лошади, и в церковь ходил. А все же нет-нет и поглядывал на нее невольно, и смущался, и не понимал, что с ним такое, но чувствовал, что все переменилось.