Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

— Хорошо бы нам для начала выпить по рюмочке коньяку, сразу согреемся, — заявила дама. И поскольку девушка все еще молчала, прибавила: — Ведь вы не против коньяка?

— Нет, — нерешительно начала девушка, она произнесла это совсем тихо, не поднимая глаз, с отвращением думая об алкоголе, но потом, полагая, что коньяк придаст ей мужество, которое было ей сейчас так необходимо, чтобы сдвинуть с места воз, увязший в любезности этой незнакомой дамы, мужество, в котором она сейчас нуждалась, как никогда в жизни, продолжала: — Но если вы, сударыня, считаете…

— Ну вот видите! — заявила та, к которой она обращалась, весьма довольная успехом своей первой решительной попытки найти доступ к молчаливому и словно окаменевшему созданью, сидевшему сейчас напротив нее, и заказала кельнеру, который как раз подошел и подал им две карты, коньяк.

— Французский, пожалуйста! — И снова обратилась к девушке: — Только не говорите больше «сударыня», называйте меня просто по имени! — И она назвала свое имя. И подумала: «Какая красивая девушка! Лицо совсем не грубое и не глупое! Кто знает, отчего она попала в беду? Быть может, у нее дома кто-то болен или она больна сама? Славная, только невероятно робкая! Милостыню просит, наверное, первый раз в жизни, а вот я, пожалуй, могу повернуть дело так, чтобы этот первый раз стал последним! Надо только узнать, что с ней стряслось на самом деле. Но она и без того все мне расскажет, вне всякого сомнения!»

Кельнер принес коньяк.

— Дамы уже выбрали?

— Одну минутку!

Кельнер отошел. Дама подняла свою рюмку, ободряюще улыбнулась девушке. Та неуверенно взяла коньяк, пригубила раз-другой и вдруг судорожно, неловко опрокинула в себя. Хватая ртом воздух, пыталась преодолеть спазм гортани, потом, глубоко вздохнув, расслабилась, опустила вскинутый вверх подбородок и опять на миг застыла, уткнувшись взглядом в часы на стене, вернее, в белую стену, на которую были нанесены двенадцать черных черточек и сорок восемь черных точек, а посередине по кругу двигались две черные стрелки. «Осталось каких-нибудь десять минут, но я могу еще успеть пробежать вдоль поезда и заглянуть в каждое купе, — думала девушка. — Если я не скажу ей сейчас, будет поздно». И она сказала:

— Мне надо… надо вам кое-что рассказать… — но, ошеломленная собственной смелостью, сразу же сбилась, и за этими первыми, с трудом давшимися ей словами последовало настолько невнятное, настолько похожее на жалобный плач бормотанье, что дама осторожно остановила ее:

— Давайте все-таки сначала спокойно поедим! После хорошего ужина и говорить легче, это ведь неоспоримо. Выбирайте, не стесняйтесь! Выбирайте, что вам по вкусу!

И она пододвинула к девушке, вперившей глаза в стол, развернутую карту.

— Телячий шницель с салатом хотите?

Девушка чуть заметно кивнула, с тупой, бессмысленной, ничему не внемлющей покорностью человека, которому объявляют смертный приговор.

— Или, может, лучше фаршированный перец с рисом?.. А вот еще один деликатес — рагу с pommes frites [1] Жареная картошка ( франц .). — Здесь и далее примечания переводчиков . .

И когда девушка опять механически кивнула, дама подозвала кельнера и заказала две порции рагу с pommes frites и графинчик вина, а для девушки еще одну рюмку коньяку. Она бы охотно сказала своей гостье что-нибудь ободряющее, но слова, приходившие ей на ум, едва она собиралась их произнести, оказывались избитыми и пошлыми, поэтому она тоже молчала. Снаружи, за окном, локомотивы лениво выплевывали в сырой сумрак клочья вязкого дыма, одинокие огни — зеленые, красные, синие, белые — расплывались в туманной мгле.

Кельнер принес коньяк — девушка к нему не притронулась. Зал ресторана постепенно заполнялся людьми — это были в основном пассажиры, отъезжавшие ночными поездами и зашедшие сюда поужинать, но многие приехали из города специально в ресторан. Громкоговоритель выкликал поезда — служащий вокзального радиоузла с хрипотцой, чеканя слова, объявлял рабочие поезда в ближние пригороды. И вдруг: «Скорый поезд с вагоном прямого сообщения до Гавра». Девушка услышала это объявление со всем его хрипом и треском, она уставилась неподвижным взглядом в белую стену с черточками, точками и стрелками, будто в ее власти было остановить время; она понимала, что осталась последняя, самая последняя возможность, но продолжала молчать, словно рот ей замкнула какая-то непомерная вина; она еще не разумела, но чувствовала с уверенностью, превосходящей всякое разумение, что всю ее энергию поглотила не самая просьба, с которой она каких-нибудь полчаса назад обратилась к незнакомой даме, а жалкая неправдоподобность этой просьбы — вот что высосало до дна сосуд ее воли, который еще недавно казался ей неисчерпаемым. Кельнер принес кушанья, налил вина в бокалы.

— Ну вот, — сказала угощавшая ее дама, — теперь забудьте обо всем, кроме еды.

Неловкими, словно онемевшими пальцами — казалось, от них оттекла вся кровь, — девушка взяла прибор, подцепила кусок с тарелки, но руки у нее сразу же опустились, и в то время, как часть ее помыслов была по-прежнему устремлена к такой близкой и, увы, такой недосягаемой цели, она с тоской думала, что находится в плену, в западне, стенки которой воздвигла ее неправдоподобная просьба, а захлопнувшаяся за нею дверца — это сверхщедрое исполнение той же просьбы. «Не надо на нее нажимать, надо дать ей время постепенно прийти в себя», — думала меж тем другая и как бы невзначай принялась за еду. Но вдруг тоже опустила нож и вилку, заметив, что лицо девушки словно сведено судорогой, а мертвенно-неподвижный взгляд устремлен на что-то позади нее, — дама резко обернулась, будто повинуясь сигналу опасности у нее за спиной, но там была лишь белая стена с черными часами. Снизу, с путей, раздался свисток, прорезав тишину, чуть шелестящую тишину, нависшую над вокзалом. Потом засопел и часто-часто задышал локомотив, но вскоре вошел в ритм, как и понемногу нараставший дробный перестук колес. Девушка застыла в таком напряжении, что оно, казалось, сейчас разорвет ее изнутри. «Нет, — подумала ее благодетельница, — она до того робка, что лучше всего будет оставить ее одну!» Она выудила из сумки визитную карточку, положила на стол, а рядом — три сложенные пополам банкноты, пододвинула все эти бумажки к тарелке девушки и сказала, силясь вложить в свой голос всю сердечность, на какую была способна:

— К сожалению, я должна идти — мне пора. — И поспешно отдернув руку, словно чуть было не попалась на краже, добавила: — Право же, я не хотела вас обидеть. Я только хотела вам помочь, насколько это в моих силах. Пожалуйста, напишите мне, у меня есть влиятельные друзья, я не сомневаюсь, мы что-нибудь для вас найдем! — Она поднялась с места. — Сделайте одолжение, заплатите за все, а о том, что останется, ни слова, хорошо?