Мухаммед Диб - Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты

— Нет, не понимаю. И вообще в вас говорит извечный дух отрицания. Нет иных истин, кроме тех, которые мы создаем сами, особенно в политике. Политическая реальность, больше чем какая-либо другая, должна сообразовываться с нашими намерениями, с нашими чаяниями.

— Так можно погнаться и за журавлем в небе. В глазах народа только дела приобретают смысл. Лишь реальные поступки обеспечат ему продвижение вперед.

— Но существует и иная история, которую творит инстинкт народа, она и есть его настоящая судьба, и ей наплевать на события, которые мы способны предвидеть, в этой истории народ подспудно чувствует, когда пришел его час, а когда ему лучше лежать на лавке и равнодушно наблюдать, как рушатся государства.

Камаль Ваэд закрыл глаза. Он, конечно, знал, что есть люди, которые не могут обойтись без парадоксов, но его угнетала мысль, что сейчас доктор Бершиг не шутит, что он говорит серьезно, и парадоксы, в которые он облекал свою речь, лишь подчеркивали ее серьезность. Камаль Ваэд не нашелся что ответить. Про алжирцев говорят, будто все они в душе нигилисты, — но когда нигилистом предстает доктор Бершиг, это особенно печально. И, предоставив хозяину дома упиваться своими тирадами, Камаль Ваэд неожиданно переключил внимание на беспорядочное кружение ночных бабочек вокруг стеклянного колпака лампы, распространявшей свет над головами собравшихся. Куда увлекательней было бы поразмышлять о… да мало ли о чем! Все же Камаль не так владел собой, как ему бы хотелось, и потому почта против воли у него вырвалось:

— Будь по-вашему. Но этот час, час икс, как его распознать? Может быть, мы смогли бы в меру наших скромных возможностей содействовать его приближению?

— Провидение от нас не зависит, мы его не понимаем или понимаем не так, нас сбивают с толку обманчивая, ложная видимость и объяснения, которые ничего не объясняют. Когда час настанет, можете не сомневаться: вы поймете это и без оповещения.

«Однако это звучит как насмешка», — горько подумал юноша. Он пытался уяснить для себя, чем вызвана столь явная, как ему казалось, ирония. Глаза доктора, слегка навыкате, ничего не выражали. Тем хуже. По крайней мере он, Камаль, не даст себя провести.

И уже без колебаний он сломя голову ринулся вперед:

— А на какой стадии мы, по-вашему, сейчас?

— Я не провидец, дружище.

С настырностью, его самого озадачившей, Камаль Ваэд возобновил атаку:

— Если верить вашим рассуждениям о том, как лучше всего вести себя по отношению к трем империям, мы пока должны лежать на лавке. Верно?

— Мне это известно не более, чем вам. Хотя, возможно, вы и правы.

— Вы уклоняетесь от ответа.

Губы доктора Бершига вновь расплылись в довольной улыбке.

— Вы хотели знать мое мнение, я сказал. Вы ведь этого добивались? И потом, я не сомневаюсь: русские и китайцы думают о нас ничуть не лучше, чем европейцы, невзирая ни на наши отношения с ними, ни на уверения в дружбе, которые они перед нами расточают.

Выпрямившись, Камаль внимательно посмотрел на хозяина дома.

— Но как же совместить одно с другим?

— Что совместить?

Доктор Бершиг прыснул со смеху и даже оборотился к Эмару, Си-Азалле, Хамди, словно приглашая их повеселиться вместе с ним.

— Это освобождает нас от необходимости подчиняться судьбе, которую вы проповедуете.

— Вот еще! Ничего такого я не проповедовал. Никогда.

— Мне показалось, однако…

— Это вы, если я правильно понял, считаете: в случае, когда для народа час еще не пробил, чем хуже ему будет, тем лучше для него.

— Если вам угодно так повернуть мою мысль, в добрый час! Вижу, мои слова вам не по душе. Так или иначе, не в том дело, осознаем мы это или нет, — неожиданно заключил доктор Бершиг.

Камаль Ваэд пытался осмыслить сказанное доктором, но безуспешно, а может, он просто боялся и не хотел понять до конца, и от этого раздражение его отнюдь не утихало, напротив — усугублялось смутным сознанием, что их разговор вопреки его воле скатывается на какие-то совершенно невообразимые вещи, переходя к полной нелепице. Не впервые уже его сбивал с толку доктор Бершиг, этот известный хирург, человек с именем, главный врач больницы, принимавший их сейчас в роскошном — как роскошно все, что каким-либо образом с ним связано, даже самый его вид, — особняке Эль-Калаа и сидевший тут, с ними, в куртке с карманчиком, в тщательно отутюженных брюках, в ком французские манеры органически слились с естественностью и простотой алжирца. Вид его являл в эту минуту — как, впрочем, и всегда — предельную заинтересованность в происходящем, но замечал он лишь то, что его непосредственно занимало, никогда не забегая мыслью вперед, и был готов стереть из памяти то, на чем считал нужным поставить крест; весь его вид говорил, что он ничуть не сомневается в своей способности отличить основное от второстепенного, важное от неважного. По выражению лица этого много повидавшего человека, вовсе не чопорному, которое трудно описать словами или скопировать, можно было судить о его силе, уме, простодушии, спокойствии. Было непонятно, как, из каких побуждений он, обладая такими качествами, сомневаться в которых не приходилось, так часто доказывал столь реакционные, доходящие до абсурда взгляды? Ведь он и сам много выгадал от независимости Алжира. Конечно, его теперешнее положение во многом определили выдающиеся личные качества: но не меньшую роль тут сыграли и жертвы, на которые он добровольно шел в годы борьбы. Как и многие другие, он мог решить — особенно если учесть его возраст, высокую должность, терпимость, — что политический прогресс не очень нуждается в нем как в проводнике своих идей: результат был бы тот же, то есть доктор Бершиг ничего бы не потерял. Но он счел необходимым самому принять участие в борьбе, и то, что в новом государстве он занял подобающее ему место, — только справедливо. Непонятно, почему он теперь так недоволен, пусть, правда, это недовольство проявляется у него весьма своеобразно, но ведь недоволен. Бросалось в глаза его мрачное удовлетворение от своих же парадоксов, которыми он любил ошарашивать собеседников, — если только воздержаться от более нелестных определений на его счет. Если только… Камаль задумался и невольно улыбнулся — столь странный оттенок придавала его рассуждениям подобная мысль: не мог ли хозяин дома взять на себя труд из чистой любезности высказать вслух то, что все они так или иначе говорили про себя, дабы в какой-то степени освободить их от груза сомнений? Молодой человек решил, что от него не укрылось глубинное мудрое лукавство доктора Бершига.

— Тут я не могу с вами не согласиться, — сказал он на последнее замечание доктора.

У него и в мыслях не было угодить доктору; слова вырвались помимо его воли, кроме того, он вовсе не хотел прослыть грубияном. Однако вид у Камаля был по-прежнему суровый. Он знал за собой способность привлекать людей, и доктор Бершиг не был исключением, но это вовсе не льстило Камалю, скорее раздражало. И он поспешил добавить: