Мухаммед Диб - Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты

— Ты уверен? До сих пор тебя это, кажется, мало трогало.

— Возможно, — признал Камаль. — Но это не причина, чтобы закрывать глаза и дальше.

Ему становилось все страшнее — теперь он жалел, что затеял этот спор, лучше бы уж все по-прежнему шло своим чередом, или, если объяснения было не избежать, следовало перенести его на потом. Боялся же Камаль не того, что ему суждено было узнать, он боялся себя. Даже самый образ мадам Ваэд как бы расплывался среди замкнувшихся в торжественном молчании привычных предметов, окружавших Камаля.

Она сказала:

— Понятия не имею, слышишь, понятия не имею, откуда эти деньги, кто их присылал.

Камаль густо покраснел. Его душил гнев.

— Как у тебя язык поворачивается?

— Выходит, ты не знал? Да брось!

Он с трудом нашел в себе силы ответить на столь чудовищный, как ему казалось, вопрос:

— О чем не знал?

— О том, что я и не догадывалась, откуда свалились эти деньги.

Острая жалость к матери пуще прежнего заговорила в Камале. Неужели она сама не понимает, что, столь бессовестно упорствуя, она еще хуже обостряет ситуацию?

— Этого не может быть.

— Что же тут странного?

Она стояла на своем. Однако под конец, заколебавшись, примирительно бросила:

— Я думала, ты знал.

Камаля бесили ее уловки, способность уклоняться от ответа. На ее слова нельзя было полагаться. Она вела себя так, словно хотела задурить ему голову, замести следы, и сама же отдалялась от своей цели. Он готов был уступить, не доводить дело до развязки. Сейчас он уже не желал выслушивать признаний, каких бы то ни было.

— Допустим, на минуту допустим — а это еще надо будет доказать, — что какому-то незнакомцу приспичило выказать свою щедрость, но и тогда, черт побери, почему он остановился на мне?

Мадам Ваэд удивленно подняла глаза.

— Мы должны радоваться, что выбор пал на тебя.

— Как мы можем радоваться, не ведая даже о его намерениях? И это если ты от меня ничего не скрываешь.

— Бог с ними, с намерениями, я думала лишь о твоей пользе.

— Хочешь сказать, сама не знаешь, что натворила?

Они посмотрели в глаза друг другу. Со всей очевидностью Камаль понял, что осмелился бросить вызов тупой неизбежности.

— Ну почему же, — возразила мадам Ваэд, — я старалась, чтобы тебе было хорошо.

— Самое большое зло делается из благих побуждений.

— Почему вдова должна отказываться, когда одаряют ее сына?

— Тем более что у тебя были все основания принять этот подарок.

— Вероятно, прежде чем дерзнуть осудить мать, ты, подобно всем эгоистам, уверил себя, будто твоя совесть чиста?

— Речь не обо мне.

— Именно о тебе, я всегда желала лишь одного: обеспечить тебе завидное будущее.

— Даже ценой несмываемого позора.

— Как ты, однако, мнителен, если вместо благодарности только изводишь самого себя.

— Я все-таки мужчина.

— Тебя послушать, всю грязную работу, все унизительные дела должны улаживать женщины. Запачкался, бедняжка! Значит, быть мужчиной — это выставлять напоказ свое уязвленное самолюбие. Сам же ты выше сомнений.

— Как раз наоборот.

— И в чем же ты сомневаешься?

— Во многом.

— Сколько претензий у человека, который только о том и радеет, как бы жить себе припеваючи.

— Я ни о чем не просил.

— Но ведь и не отказывался.

— Это ты так все подстроила.

— У тебя, по всему видно, сейчас неприятности.

— При чем тут неприятности. Я тебе не про сейчас толкую.

— Но согласись, странно, столько времени прошло…

— Это лишь доказывает — ничто не протекает бесследно. Рано или поздно вспоминаешь.

— Что вспоминаешь?

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

От своих слов у него щемило в груди, и никакая отвага не помогала.

— Нет, не понимаю, — мать смотрела ему прямо в глаза.

Камаль осекся.

И вдруг взял и вышел из комнаты, оставив мадам Ваэд в полном недоумении.

К себе он вернулся тем же путем. Поднялся по лестнице, даже не взглянув на погруженный в прохладу и безмолвие двор, на зеркальную гладь бассейна.

Войдя в свою комнату, он бросился на смятую постель и застыл, скрючившись, подложив правую руку под голову. Мысли его смешались, он еще долго прислушивался к биению собственного сердца. Пустым взором Камаль скользил по вздымавшейся перед его носом стене, на которой вдруг стала сгущаться тень. Обратившись в слух, Камаль словно и не желал видеть ничего, кроме этой тени, завладевшей всеми его чувствами. Он лежал, не шевелясь.

Внезапно в сумраке раздался молодой женский голос, и следом волнами побежали яркие блики. Свет ослепительно вспыхнул, и до Камаля донесся смех.

— Камаль! Камаль! — услышал он свое имя.

И тот же голос, как бы повторенный эхом:

— Найди меня!

Он звучал отовсюду. Мальчуган поворачивался то в одну сторону, то в другую, семенил коротенькими ножками, спешил вдогонку. Наверно, за этим столбом? Из дворика снова послышался смех.

— Камаль! Камаль! Найди меня!

Он побежал к соседнему столбу. И там нет. Голос зазвучал уже дальше, словно заманивал мальчика.

В конце концов он остановился и хорошенько прислушался. Потом решительно ринулся по нескончаемым верхним галереям в пространство двора, куда выступала передняя. Он подозревал, что мама спряталась там, за углом. Но что-то было не так: он приближался к цели, а ноги между тем подкашивались. Наконец он полетел носом вниз и еле успел подставить руки. Приземлился он удачно, но ладони саднило: он ударился о холодные блестящие плитки пола. Ему вдруг захотелось взять и растянуться на животе. Прямо тут. Его охватило отчаяние. Теперь он даже не верил, что найдет маму. Она словно уподобилась всем тем вещам, которые только и ждут, когда вы отвернетесь, чтобы начать кочевать с места на место, а стоит вам попытаться застать их врасплох, как вот они уже неподвижней прежнего. Продолжает ли она наблюдать за ним, даже став невидимой?

— Эй, Камаль! Ну-ка вставай! Мальчики не плачут!

И руки матери уже скользят по груди, поднимают его.

Вот Камаль снова сидит под аркадой внутреннего дворика перед площадкой вместе с двумя из своих многочисленных теток. Утреннее солнце придает форму векам, скулам, подбородку, словно его лицо изваяно из мрамора. Он прямо из постели, не совсем еще проснулся и трет глаза. Холодок приятно щекочет живот. Мать стоит чуть поодаль. Подул легкий ветерок. Зажмурив глаза, он бегом преодолел разделявшее их расстояние и, уже устроившись у нее на руках, сделал вид, будто задремал. И она, поддерживая игру, сделала вид, будто баюкает Камаля.

Ему затем припомнилась толстая, неплотно стянутая коса, упавшая ему на лицо, ее нежное теплое прикосновение, темные струи материнских волос.

«Лезет же такое в голову! Весь этот вздор!»