Мухаммед Диб - Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты

Вот оно! Ценой крови. Крик отчаяния, обращенный в грядущие времена.

— Отец семерых детей… Торговец табаком, — молвил Зелям.

— Преступление, не знающее себе равных, — подхватили хором остальные.

— Дай им волю…

— Они бы еще подумали, если бы…

— Да что там говорить, они уверены, феникс защитит их, что бы они ни творили.

— Значит, все дозволено?

— Конечно.

Потребовав тишины, я громогласно заявил:

— Все средства хороши, когда дело касается нас.

— Верно сказано, — одобрил Селаджи.

— Но они за это поплатятся, — продолжал я.

— Еще как! — с готовностью подхватил Селаджи.

Один Аль-Хаджи оставался невозмутим; без пиджака, в одной рубашке, он, сгорбившись, преспокойно смотрит на улицу. Судя по всему, его нисколько не интересует наша беседа, можно подумать, что такие события ему и впрямь не в диковинку, что он видит их каждый божий день.

Я слежу за его взглядом. В конце улочки, как раз напротив, на маленькой площади танцуют саламандры, цветы или сирены, не могу точно сказать, танцуют средь языков пламени, которые желтеют, рдеют и рыжеют, ни на минуту не теряя своей силы и живости. Я смотрю на них не отрываясь, и в конце концов они вспыхивают, взметнувшись вверх золотым огненным снопом. В торжественном молчании я созерцаю этот спектакль, эту огненную стихию — и буйную, и ласковую, — и минувшая ночь кажется мне такой далекой, забытой, истлевшей.

Остальные все еще здесь, о чем-то спорят, и тут входит девчушка с черными как смоль, вьющимися волосами. Увидев ее, мужчины смолкли. Она сразу же положила свой крохотный кулачок на ладонь Аль-Хаджи, потом звонко рассмеялась, смерив презрительным взглядом всех этих старикашек. Что за дерзость!

Аль-Хаджи с присущей ему любезностью спросил:

— Чего ты хочешь, дитя мое?

— Дай мне два взрывателя, — не дрогнув, ответила она и, не сводя с нас глаз, засмеялась пуще прежнего.

Опустив голову, насупившись, мужчины один за другим отправились каждый по своим делам. Голову готов дать на отсечение, эта девчушка явилась с какой-нибудь шахты. И вдруг жалобный стон срывается с моих губ, несколько секунд я стою, закрыв лицо руками. Подобно всем жителям нашего города, я вижу только мятежный огонь, который пылает, а вовсе не тот огонек, что тихонько дожидается своего часа у кромки моря и наполняет пространство, ставшее прахом, невинным потрескиванием.

Я отнимаю руки от лица лишь после того, как девочка уходит. В то же мгновение я вижу, как она присоединяется к тем — саламандрам или сиренам, что танцуют в огне на маленькой площади.

Аль-Хаджи с улыбкой смотрит на меня.

— Для вас это слишком тяжело?

— Мне тяжело сознавать, что нам негде достать радиопередатчики, — неожиданно говорю я.

Что это на меня нашло, почему я вдруг заговорил о радиопередатчиках?

— Радиопередатчики? Для начала неплохо было бы дать их тем, кому есть что сказать.

И то правда. Он снова смотрит рассеянным взглядом на улицу, как бы вопрошая ее. Толпа неустанно течет по ней, и шум людских шагов сливается с шумом продвижения крота под землей. Меня захлестывает непонятное отчаяние, чувство, лишающее смысла все, что я собирался сказать или сделать. Это, верно, от усталости. В узком проходе то же скопление народа, но почему-то вдруг все заторопились, началась давка. Женщины в чадре, старцы, которых ребятишки ведут за руку… Чтобы избежать толкотни, кое-кто порой останавливается у входа в лавку, прислонясь к двери. Тюки, узлы, корзинки, которые они несут, наводят на мысль о каком-то спешном переселении.

Я вздрагиваю, взгляд мой падает на старого нищего, вынырнувшего из этой толпы. Он приближается к лавке, прокладывая себе путь на ощупь своей длинной палкой. Вот он входит и останавливается посреди магазина; несколько секунд я не могу прийти в себя от изумления. Почему он не стал дожидаться у двери, пока ему подадут милостыню? Мной овладевает тревога, я догадываюсь, что привело его сюда. Еще мальчишкой, слоняясь по улицам, я с ватагой сорванцов часто бегал за ним по пятам; тогда еще не старый, он уже носил эту бороду, курчавую и длинную; взмокшая, густая и темная шевелюра падала ему на плечи. Но тогда он еще не был слепым, блаженная улыбка светилась в его глазах. Все, и богачи, и бедный люд, полагали, что он приносит счастье, и почитали его. Салах — его имя тотчас всплыло в моей памяти — собирал всевозможные тряпки, обрывки бумаг, куски дерева, пустые банки, которые находил во время своих странствий по городу. С добычей в руках, с догоревшей сигарой во рту, он неутомимо шастал по улицам, с неизменной улыбкой на лице.

Мальчишки, которых издалека влекла его развевающаяся туника, ниспадавшая на его босые ступни, сопровождали его гурьбой. Он не просил милостыню, как другие нищие, за исключением тех случаев, когда хотел позабавить нас. Тогда, с дерзким видом остановившись возле торговца или ремесленника, он взывал к нему сладчайшим голосом:

— А ты, да-да, ты, который смотришь на меня, ты ничего мне не дашь? Как поживает твоя матушка, братишка? Вместо того чтобы стоять да зевать, поищи-ка лучше в карманах, не найдется ли у тебя мелких монеток для меня: надо же накормить небесных пташек!

И его зеленые глаза смеялись. Ни единого раза я не видел, чтобы он хоть грошик из этих денег оставил себе, разве не был он отцом города? Он тут же подзывал следовавших за ним ребятишек.

— Держите, ягнятки, — говорил он им. — На-ка вот, купи себе мармелада. А это тебе, купишь миндаля.

Несколько раз случалось мне неотступно следовать за ним вместе с другими ребятишками, но ни разу не хватило у меня духа попросить у него монеток. Не то чтобы я боялся нищего, напротив, я испытывал к нему своего рода влечение, которое трудно было объяснить одной лишь раздачей монет. Обычно я оставался в стороне и следил за другими, теми, кто посмелее, а они приставали к нему до тех пор, пока нечего уже было просить.

Хотя они и тогда не унимались, просто так, ради забавы. Забавы, которой он отдавался всей душой. Нет, я до сих пор не понимаю, что мешало мне выпрашивать свою долю манны небесной. Может, это объяснялось тем, что сам я был сыном именитого горожанина и опасался, как бы отец не перестал кормить меня? Не знаю, во всяком случае, это вызывало у меня чувство странной досады, которое долго не покидало меня.

Я смотрю на слепого нищего, усевшегося посреди лавки: Аль-Хаджи приносит ему поесть, прислуживает, словно высочайшей особе. А ведь теперь это всего лишь злобный, жалкий нищий. Но для Аль-Хаджи, казалось, это не имеет никакого значения, он и впредь будет относиться к нему с величайшим почтением.

Словно к праведнику, словно действительно к высочайшей особе, каковой тот продолжает оставаться, о чем свидетельствует каждый его жест и все его поведение. Салах ничем не заслужил немилость, и его падение можно объяснить лишь потрясениями этих страшных дней.