Александр Снегирёв - Чувство вины

Но они все не касались. И ног не отводили, и не касались. Будто нравилось им так балансировать на грани. Скорее бы уж стукнулись, тогда черномазый убрал бы свою, блондинка бы смутилась и свою отодвинула. Но нет, не стукаются. Решили его, Курицу, довести.

– Давайте уже! Чего мнетесь?! – крикнул Курица черномазому.

И совершил нечто невообразимое: схватил парня за щиколотку, блондинкину ногу схватил и начал их сталкивать. Черномазый аж съехал с сиденья совсем не мужественно, блондинка завизжала. Курица соединял их ноги, будто порванный электрический провод или подвесной мост, оборвавшийся прямо под ним. Веревки рвутся, и его сейчас разорвет. Курица не чувствовал, как черномазый лупил его свободной ногой, как блондинка старалась расцепить его пальцы. Он только приговаривал: «Давай, не стесняйся» – и сжимал две щиколотки тисками рук.

Обошлось без полиции. Курица никому вреда не причинил, зато сам получил несколько хороших ударов. Голова гудела, правое ухо, с отпечатком подошвенного слова Reebok, горело, и бешеная радость жгла изнутри. Курица ожил, будто барахлящий телевизор, по которому стукнешь – и работает.

– Я видел фотографию, – сказал Курица, когда они остались одни на пустой остановке.

– Какую фотографию? – вильнула блондинка, стараясь перегруппироваться.

– Твоя почта была открыта прямо на его письме. Там была фотография.

Блондинка вся стала камнем.

– Я специально это подстроила.

– Что?

– У тебя слишком комфортная жизнь. Я тебя изнежила. Из-за этого у тебя кризис. Тебе не хватает стресса, трагедии, как у настоящего художника, как у Модильяни, у Ван Гога.

Курица пошел в сторону. Захотел предупредить, что не придет на встречу по поводу развески своих картин, но не смог – забыл мобильник в квартире.

Курица повторял шагами сетку улиц, линовал город параллелями и перпендикулярами. Прямо. Направо. Прямо. Налево. Послеобеденное солнце палило с удвоенной силой. Раскаленный шар напоминал не в меру усердную любовницу, которая решила показать все трюки.

Дорогу преградил парк. Миновав черный пруд с огромной бронзовой рукой, он отдался извилистой, мощенной желтым камнем дорожке. Толстые слоновьи стволы с морщинами на локтевых сгибах ветвей, пятнистая гладкая кожа, ржавые подтеки из трещин. Деревья накрыли его пушистыми крылами.

Вспомнился поздний вечер. Больше полугода назад. Блондинка улетела в Москву на очередное награждение. Он остался здесь поработать. Парк, как и теперь, был пуст. Черный пруд блестел, дорожки исчезали за поворотами. В тот вечер он встретил ее.

Платье напоминало пакет с фруктами, который вот-вот лопнет от натяжения, и дыни-беглянки покатятся по рыжему иерусалимскому камню. Она цокала по темным дорожкам. В сумочке – полбутылки виски.

Они толком и знакомы не были. Когда-то виделись мельком. В России. Но узнали друг друга и очень обрадовались встрече. Она приехала на каникулы.

Не сговариваясь, выбрали лавочку. Сели. И между ними что-то такое стало происходить. Натягивалось, надувалось, лопалось и снова натягивалось.

Она сказала: «Хорошая погода».

Он ответил: «Здесь всегда хорошая».

Она предложила глотнуть из горлышка.

Он согласился.

Она сняла туфли. Хороши высокие каблуки, только ветки мешаются.

Возникла пауза.

Еще по глотку.

Она посетовала, что нет парка, посвященного всем мировым злодеям. Всем антигероям. Мемориальный парк Вселенского Зла. Парк жертвам Добра. Там могли стоять памятники Каину, Калигуле с Нероном, Ироду, Маркизу де Саду, Джеку-Потрошителю, Гитлеру.

Он развеселился и предложил добавить памятники жертвам уничтожения Содома и Гоморры и жертвам Потопа.

Тогда не обойтись без мемориала Иуды.

И маленького музея Змия.

Посмотрела бы она на Авеля, если бы Каин его не убил. Никакого Авеля просто бы не было. Кто теперь был бы козлом отпущения, не будь Ирода и Нерона. Где бы мы сидели сейчас, если б не Гитлер.

Парк был посвящен памяти жертв Холокоста. В его середине из черного пруда торчала массивная неказистая рука из металла зеленого цвета, которая не то возносила, не то пыталась уволочь на дно множество маленьких, корчащихся человечков, видимо, тех самых жертв. Мрачным бастионом чернела стена с увековеченными на ней именами.

Что и говорить, не сотвори негодяи в черных кожаных плащах всех тех злодеяний, которые они сотворили, не сидеть бы им теперь под сенью прекрасных деревьев в этом замечательно обустроенном парке. А сколько таких парков разбросано по планете. Сколько прекрасных мест появилось в ответ на преступления. Что и говорить, у маньяков и живодеров перед человечеством большие заслуги, в основном, правда, невольные.

Он откинулся на спинку скамейки с семисвечником-менорой и слушал увлеченно.

Вроде евреи умные люди, а сами приписывают Создателю какую-то половинчатость. Добро – все, что сытно и уютно, зло – то, что нарушает наш покой.

Новый глоток.

Она очень любит этот парк и даже приводила сюда мужа, который сейчас остался в отеле, устал от перелета. Но у мужа ничего не получилось. Нервничал, постоянно оглядывался на стену с именами. Боялся, что мертвецы смотрят на них двенадцатью миллионами глаз.

– У тебя кто-нибудь есть?

– Жена.

Помолчали.

– А у вас с мужем дети?

– Семеро. На том свете. Раньше аборты делала, а теперь начались выкидыши. Сейчас бы ни за что аборт не сделала, если б залетела.

Хотелось бы ему научиться так легко говорить обо всем.

– Ты кого хочешь – мальчика или девочку?

– Мальчика… Любишь жену?

– Очень. Не представляю жизни без нее. А ты своего?

Он был спокоен, только громкость собственного голоса никак не мог настроить: его слова звучали то слишком тихо, то вырывались с хрипом.

– Я к своему привыкла.

Опять что-то неразрешенное повисло в воздухе.

– Можно я пописаю?

– Будь любезна.

– Извини, это все виски.

Нырнула в заросли. Оцарапалась. Визг, ругань, шелест струи.

– Слышно?

– Слышно.

– Ну и плевать! – И хохот из кустов.

Потом она засобиралась.

Пошла вдоль черной стены с миллионом имен. Между ними задрожало от напряжения. Он схватил ее за плечо. Сгреб. Залепил ей рот губами. Размазал ей губы. Ее колотило. Она закрыла глаза, перестала быть человеком. Поплыла, собой владеть перестала, будто он ее в челюсть двинул. Он смял ее. Задрал платье. Лопатки ее вспархивали, ложбинка спины извивалась. Он толкал ее прочь, чтоб не привязаться, не запасть, не влипнуть навсегда, а потом притягивал, подтаскивал, прижимал. Она опиралась о черную стену, шарила за спиной, вцеплялась в него, вжимала, вбивала его в себя. Пуговицу с его заднего кармана оторвала.

В полированном черном камне, погружаясь и выныривая, дрыгались их двойники. Высеченные имена колыхались над ними. Бесовские скачки, шевеление на дне могилы. Нет ничего слаще попрания, ничего прекраснее надругательства.