Габриэль Маркес - Сто лет одиночества. Повести и рассказы

— Глория может сказать об этом полиции.

— Негр уже сказал. Алькальд пришел к Глории, перевернул у неё в комнате все вверх дном и пригрозил, что посадит ее как соучастницу. В конце концов все уладилось за двадцать песо.

Дамасо встал около восьми.

— Оставайся, — сказала девушка, — зарежу на обед курицу. Дамасо стряхнул волосы с расчески, которую держал в руке, и сунул ее в задний карман брюк.

— Не могу, — сказал он.

Взяв девушку за руки, он привлек ее к себе. Она уже умылась и оказалась действительно очень юной, с огромными черными глазами, придававшими ей какой-то беззащитный вид. Она обняла его и повторила:

— Останься.

— Навсегда?

Слегка покраснев, она отпустила его.

— Обманщик.

Ана в это утро чувствовала себя усталой, однако общее волнение передалось и ей. Скорей обычного собрав у своих клиентов белье для стирки, она пошла на набережную посмотреть, как будут отправлять негра. У причалов, перед судами, готовыми к отплытию, гудела нетерпеливая толпа. Тут же был и Дамасо.

Ана ткнула его указательным пальцем в поясницу.

— Что ты здесь делаешь? — подпрыгнув от неожиданности, спросил Дамасо.

— Пришла с тобой попрощаться.

Дамасо постучал по деревянному фонарному столу.

— Типун тебе на язык, — сказал он.

Закурив, он бросил пустой коробок в реку. Ана достала из-за корсажа другой и положила в карман его рубашки. Дамасо не выдержал и улыбнулся.

— Вот дура, — сказал он.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась Ана.

Вскоре появился негр. Его провели посередине площади — руки были связаны за спиной веревкой, конец которой держал полицейский. По бокам шли двое полицейских с винтовками. Он был без рубашки, нижняя губа у него была рассечена, а бровь распухла, как у боксера. Взглядов толпы он избегал с достоинством жертвы. У дверей бильярдной, где, чтобы наблюдать обе главные фигуры спектакля, собралось больше всего зрителей, молча стоял и смотрел на него, укоризненно покачивая головой, хозяин заведения. Люди пожирали негра глазами.

Баркас поднял якорь. Негра повели по палубе к цистерне с нефтью и привязали к ней за руки и за ноги. Когда на середине реки баркас развернулся и дал последний гудок, спина негра ярко блеснула.

— Бедняга, — прошептала Ана.

— Преступники, — сказал кто-то рядом с ней. — Разве может человек вынести такое солнце?

Дамасо увидел, что голос, сказавший это, принадлежит какой-то страшно толстой женщине. Он начал пробиваться через толпу к площади.

— Много болтаешь, — прошипел он на ухо Ане. — Ты бы еще заорала на всю площадь.

Она проводила его до бильярдной.

— Хоть бы переоделся, — сказала она, прежде чем уйти. А то прямо, как нищий.

Новость собрала в заведении шумную толпу посетителе!! Стараясь обслужить всех, дон Роке подавал на несколько столиков одновременно. Дамасо ждал, чтобы он прошел около него.

— Хотите, вам помогу?

Дон Роке поставил перед ним полдюжину бутылок пива с надетыми на горлышко стаканами.

— Спасибо, сынок.

Дамасо разнес бутылки по столикам, принял заказ и продолжал приносить и уносить бутылки до тех пор, пока посетители не разошлись по домам обедать. Когда на рассвете он вернулся к себе в комнату, Ана поняла, что Дамасо пьян. Она взяла его руку и приложила к своему животу.

— Пощупай, — сказала она. — Слышишь?

Дамасо не обнаружил никакого энтузиазма.

— Шевелится, — продолжала она. — Целую ночь бил ножками.

Но он не выразил никакого интереса. Занятый своими мыслями, Дамасо ушел —;а другой день очень рано и вернулся только после полуночи. Так прошла неделя. В те редкие минуты, которые он, лежа на постели и покуривая, проводил дома, он избегал разговоров. Ана стала вдвое внимательней к нему. В начале их совместной жизни был случай, когда он вел себя так, а она не знала его характера и надоедала ему. И тогда, сев на нее в постели верхом, он избил ее в кровь.

Теперь она не проявляла нетерпения. Еще с вечера клала у лампы пачку сигарет — знала, что ему легче вынести голод и жажду, чем отсутствие курева. И вот, как-то во второй половине июля, Дамасо пришел домой вечером. Ана подумала, что он, должно быть, уже успел здорово перебрать, раз вернулся так рано, и встревожилась. Поели молча, но, когда ложились спать, у Дамасо, какого-то отупевшего и потерянного, вырвалось вдруг.

— Уехать хочу.

— Куда?

— Куда-нибудь.

Ана обвела комнату взглядом. Журнальные обложки, которые она сама отрезала и наклеивала, пока не заклеила все стены цветными фотографиями киноактеров, выцвели и порвались. Она потеряла счет мужчинам, которые, глядя с ее кровати на эти фотографии, постепенно поглощали их цвет и уносили его с собой.

— Тебе со мной скучно, — сказала Ана.

— Дело не в этом, — сказал Дамасо, — а в городке.

— Наш городок такой же, как все другие.

— Невозможно продать шары.

— Забудь ты о них, — сказала Ана. — Пока бог дает мне силы стирать, тебе не нужно заниматься всякими темными делами. — И, помолчав, добавила осторожно: — Не могу понять, как тебе пришло в голову это сделать.

Дамасо докурил сигарету и ответил:

— Так легко было, что я понять не могу, почему никто другой не додумался.

— В смысле денег — да, — согласилась Ана. — Но чтобы прихватить шары — другого такого дурака не нашлось бы.

— Просто я не сообразил, — сказал Дамасо. — Мне это пришло в голову, когда я увидел их в коробке за стойкой и подумал: так трудился, а уйти придется с пустыми руками.

— Несчастливая твоя звезда, — сказала Ана. Дамасо ощутил облегчение.

— А новых не шлют, — сказал он. — Сообщили, что они вздорожали, и дон Роке говорит, что теперь ему невыгодно.

Он закурил новую сигарету и, рассказывая, почувствовал, как сердце его очищается от чего-то темного.

Дамасо рассказал, что хозяин заведения решил продать бильярдный стол. Этот стол теперь ничего не стоит. Сукно на нем из-за неумелой игры начинающих сплошь в дырах и разноцветных заплатах, и надо заменять его новым. А пока для любителей, состарившихся вокруг бильярда, единственным развлечением остаются передачи чемпионата по бейсболу.

— Вышло так, — закончил Дамасо, — что мы хоть и не хотели, а подложили всем свинью.

— И никакой пользы не имеем, — добавила Ана.

— А на следующей неделе и чемпионат кончится, — сказал Дамасо:

— Не это самое плохое, — сказала Ана. — Самое плохое во всей этой истории — негр.

Она лежала, положив голову к нему на плечо, как в былые времена, и чувствовала, о чем он думает. Подождала, пока он докурит сигарету, а потом сказала боязливо:

— Дамасо.

— Что тебе?

— Верни их.

Он закурил новую сигарету.

— Я уже сам об этом несколько дней думаю, — сказал он. — Только не знаю, как это сделать.