Вадим Шефнер - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Лачуга должника. Небесный подкидыш. Имя для птицы

«По рапорту транспорт и команда обстоят благополучно, больных два матроза и 14 солдат № 4 Линейного баталиона. Воды в транспорте 5 дюймов по выкачке... В ½ 10 снялись с якоря и пошли в порт Дуэ. В ½ 12 поставили паруса: Фор-Стаксель, Стаксель, Кливер и Бом-Кливер, Триселя, Бизань и Грот».

А вот что записал мичман Новицкий в день основания Владивостока:

«Того же июня 20 дня пополудни. Случаи.

Часы 12. Ветр тихий ясно высота бар. 30,01 по тер. 13½. Сего числа свезено на берег: ящик с амуницией — 1; бочек с мясом — 4; пеньки 25 пуда; Муки ржаной 29 пуда; Крупы 4 пуда; ящик с (неразборчиво) — 1; Патронов 2160 штук; Котлов чугунных 3; Веревок 5 пуд. 20 ф.; Листового железа 50 листов; Невод 1; Лошадь 1 и быков 2. В 12 ч. воды в транспорте 24 дюйма.

Сего числа отправлено на берег 1 обер-офицер, 2 УО и 28 ч. рядовых № 4 Линейного баталиона для занятия поста».

С этого и начался Владивосток — пока еще не порт, а пост; в 1872–1873 годах в официальных бумагах он уже именовался портом, и дед мой, как сказано в его послужном списке, был в 1872 году «Приказом Главного Командира портов Восточного океана за № 186 назначен и. д. командира порта во Владивостоке» и находился на этой должности два года.

Но вернусь к «Шханечному журналу». Быть может, читатель заметил, что в записи мичмана Новицкого количество рядовых, высаженных на берег, не соответствует той цифре, которая названа в книге «Тихоокеанский флот». Я думаю, это тем объясняется, что авторы книги имеют в виду полный списочный состав, не учитывая больных, а точнее сказать, тех, кого сильно укачало и которые, следовательно, не сразу обрели работоспособность. Из записей в «Шханечном журнале» видно, что несколько дней судно шло при сильном волнении, а ведь везло оно пехотинцев — людей, к качке непривычных.

«Манджур» представлял собой парусно-винтовое судно. Дед ходил на нем чаще под парусами, чем под парами, ибо машина была весьма несовершенна и часто выходила из строя. В старейшем русском журнале (выходящем и поныне) «Морской сборник», в июльском его номере за 1861 год, в разделе «Сведения о плавании наших судов у восточных пределов России» напечатан длинный «Рапорт командира транспорта «Манджур» к.-л. Шефнера» из Императорской гавани от 16 декабря 1860 года. В нем он, между прочим, описывает и мытарства с паровой машиной, которая имела свойство ломаться именно в те дни, когда в ней была особая нужда. Тем не менее он проплавал на этом корабле десяток лет, и в послужном списке есть такая запись: «Государем Императором утверждено производить добавочное жалование по 702 р. в год за сбережение транспорта «Манджур» в течение 10 лет».

Куда он ходил на этом судне? Вот, к примеру, одна выписка из того же списка:

«В 1859 г. командиром винтового транспорта «Манджур» в плавании между Николаевском, Де-Кастри, Дуэ, Ольга, Посьета, Косуно, Новой Императорской гаванью с 11 мая по 20 октября. — Якорных 63 дня, парусных 100 дн., а с подразделением выходит якорных 59, а в ходу 65 дней».

А вот еще выписка:

«...в 1863 г. командиром транспорта «Манджур» с 1 января по 21 октября в плавании между Шанхаем, Нагасаки и южных гаваней, а также до Николаевска; ходовых дней 192, якорных 102 дня».

И в заключение — выдержка из «Пенсионного дела Е. Я. Шефнер»:

Генерал-лейтенант Шефнер

В службе . . . . . . . . . . . . 1846 г.

Мичманом . . . . . . . . . . 1849

Капитаном I ранга . . . . 1868

Контр-адмиралом . . . . 1878

Генерал-лейтенантом . . 1890

Скончался ударом 11 февраля 1891 года, прослужив 45 лет. Первые 25 лет провел во флоте, преимущественно в плавании на Дальнем Востоке, у берегов Камчатки.

Высочайшим приказом по флоту за № 52/559 исключен из списков 18 февр. 1891 г.».

У памяти есть свои зоны пустыни.

Я не помню, долго ли мы жили в Хмелеве после пожара и смерти отца. Кажется, на какой-то короткий срок детдом вернулся в Старую Руссу; кажется, мать с сестрой ненадолго уезжали в Петроград — весь этот отрезок моей жизни не то чтобы просто изгладился из моей памяти с годами, но словно бы отсуществовал не существуя.

И вот я в Рамушеве. Идет совершенно новый период моего бытия.

Рамушево — это бывшее барское поместье, расположенное невдалеке от Старой Руссы, на берегу реки Полисть. Детский дом размещен здесь в большом и на этот раз несгораемом каменном здании. Говорят, что до революции оно принадлежало какому-то графу, а потом в нем хотели устроить крестьянский Народный дом и берегли для этой цели, но теперь УОНО выхлопотал его под детдом. Комнат здесь больше, чем в Хмелеве, и во многих сохранилась меблировка, да и здание не производит впечатления запущенности. В спальнях — высокие чистые потолки, койки детдомовцев стоят на большом расстоянии одна от другой, столовая — это целый зал. Чуть ли не каждый воспитатель получил здесь по отдельной комнате. Мать с сестрой живут в первом этаже, в уютной комнатке, оклеенной выцветшими зеленоватого тиснения обоями; в углу большая кафельная печь; у окна красивый письменный столик из красного дерева, да еще с бронзовой отделкой.

Произошел не механический переезд в Рамушево прежнего детдома, а очередная реорганизация: здесь много новых воспитателей и много новых воспитанников. Меня уже никто не зовет Косым — здесь есть другой Косой, мальчик из старшей спальни. Меня теперь зовут Шкилет, а сокращенно — Шкиля; полный же мой титул: Шкилет — Семь Лет (хотя мне уже давно восемь); наверное, даже среди не шибко толстых детдомовцев я выделяюсь своей худобой, иначе бы так не прозвали. По сравнению с Хмелевским детдомом здесь больше порядка. Быть может, к этому времени уже улучшилось продовольственное положение в стране, а может быть, здесь более честные или более расторопные хозяйственники, — факт тот, что и с питанием стало лучше.

Правда, до полной сытости еще далеко. Мы лазаем по деревьям парка в поисках птичьих гнезд, добываем галочьи и еще чьи-то яички и потом, на дальней полянке парка, варим их на костре; вместо кастрюли употребляем чайную жестяную кружку. Слов нет, разграбление птичьих гнезд — нехорошее дело, и все-таки то была не любительская охота (самый бессмысленный и жестокий вид охоты, когда живое истребляется не ради утоления голода, а из «спортивного» интереса), то были как бы первобытные поиски пищи. Во всяком деле всегда найдется свой специалист; знатоком яичного промысла у нас, неведомо почему, считался Федька Носатый, юркий мальчик из старшей спальни. Мы показывали ему набранные нами яйца, и он с умным видом откладывал в сторону те из них, которыми якобы можно отравиться насмерть; за консультацию он получал львиную долю вареных яичек, «ядовитые» же куда-то уносил. Теперь я, грешным делом, думаю: не съедал ли он их потом втихомолку?