Вадим Шефнер - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Стихотворения

Художественный мир, создаваемый талантливым писателем, — неповторимая, суверенная страна, живущая по своим законам, и не случайно герои книг в нашем представлении столь же реальны, как и окружающие нас люди. Неудивительно, что и сам писатель, вместе со своими героями, вызывает пристальный интерес, оказываясь главным действующим лицом литературы, — его духовное становление, его кризисы и вдохновенные взлеты нуждаются в осмыслении и требуют сопереживания.

Лишь врожденная одаренность позволяет человеку быть писателем, но чтобы реализовать свой дар, он должен обладать волей, характером и оставаться верным себе при любых обстоятельствах. Вадима Шефнера, пожалуй, прежде всего и характеризует именно цельность натуры и верность самому себе. Природа его таланта и свойственная ему «позиция души», кажется, заведомо гарантируют эту цельность, которой отмечены не только его поэзия и проза, но и весь его литературный путь, долгий и далеко не гладкий.

Стоит прислушаться к тому, как он сам — в мемуарной повести «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде» (1973–1975) — расценивает свою биографию и объясняет свои жизненные истоки.

Почтительно вспоминает Шефнер своих предков, память о которых простирается в глубь веков. Он не однажды сообщал, что с «парусных» времен многие из них служили в русском военном флоте, и вот, читая выдержки из послужных списков, донесений и официальных документов в «комментариях к метрике» его мемуарной повести, можно воочию убедиться не только в достоверности шефнеровских семейных преданий, но и в том, что интерес к прошлому, ощущение себя органическим звеном в цепи поколений, наконец, преданность Петербургу и любовь к России были, что называется, впитаны писателем с молоком матери.

В самом деле, много ли найдется старожилов, способных похвастать рукописной фамильной книгой, где хронологические записи ведутся — шутка сказать! — с 1728 года?

А ведь Шефнеры переселились в Россию из Прибалтики еще раньше, еще до Петра Великого. И Линдестремы, выходцы из Швеции, предки поэта по материнской линии, обосновались в Петербурге в XVII веке.

С той поры кораблестроители, военные инженеры, лейб-медики, флотоводцы, гвардейские пехотные офицеры значатся в шефнеровском роду, и деяния их на пользу российского государства заслуживают добрых слов: достаточно назвать Алексея Карловича Шефнера, деда поэта, волею судьбы попавшего в число славных основателей Владивостока и «заработавшего» на карте мира мыс своего имени...

Тем не менее сам Вадим Сергеевич Шефнер, родившийся 12 января 1915 года «в конном санном возке во время переезда по льду залива из Кронштадта в Ораниенбаум», внук двух адмиралов, далек от мысли непременно возвеличивать свою родословную. Он озабочен другим.

Наследник столь обязывающих семейных традиций, с годами все пристальнее вглядывается сквозь пелену времен в тех, кто «уже свершили свой жизненный круг, чей опыт стал, так сказать, твердой валютой», вглядывается — с намерением понять и «расшифровать самого себя»: как человека, гражданина и как писателя.

Этим и примечательна повесть «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде», с ее принципиальным подзаголовком — «летопись впечатлений».

Да, такова авторская позиция: не исторические события, не факты и наблюдения сами по себе, а эмоционально воспринятая и лирически преображенная реальность предстает перед читателем на шефнеровских страницах. Свод впечатлений — личных, сокровенных, сперва отрывочных, разрозненных, вроде бы случайно задержавшихся в запасниках памяти, а затем все более последовательных, все точнее откорректированных временем.

Это попытка автопортрета, исповедь, — и открывается она младенческими страхами, ни с чем не сравнимыми в их пронзительности, мимолетными бликами первой мировой войны: паучком аэроплана, тихо ползущим по небу, голубовато-белым лазаретным трамваем с красным крестом на боку... И хотя собственно рассказа о войне — и об этой, и потом о гражданской — в повести нет, чувство принесенной этими войнами угрозы, потрясение, вызванное сломом привычного уклада жизни, остались в Шефнере с детской колыбели и навсегда.

Как они были не похожи, некогда уютная, а вскоре опустевшая и выстуженная адмиральская квартира на Васильевском острове — и тверская нянина изба, где вечерами жгли лучину. Как разительно отличался величественный корабельный Петроград от глухих провинциальных городков и уездных гарнизонов. Как трудно было маленькому мальчику из интеллигентной и недавно более чем благополучной семьи привыкать к жестким детдомовским порядкам — ощущение какого-то сумбура, заброшенности, чуждости «чуть ли не всему миру» неспроста так рано посетило его...

Споря с затверженной формулой о «золотом детстве», Шефнер посвящает читателя в свои мальчишеские беды, ошибки, недоумения. И причину того, что ему в детстве «некогда было быть счастливым», он склонен искать не в семейных невзгодах и не в сложностях революционной эпохи, а перво-наперво в себе самом.

Однако рядом с его упованиями на «генетические» свойства характера, на кастовые и религиозные обычаи семьи соседствуют в мемуарной повести Шефнера горькие рассуждения о хлебе насущном, о последствиях разрухи в стране. До читателя там и сям доносятся отголоски тех общественных веяний, какие он мальчишкой, пусть краем уха, да улавливал. И все это не может не придать его исповеди гражданских нот, все это превращает летопись его личных впечатлений в документ поколения, претерпевшего на своем веку всемирно-исторические драмы.

Да, поле зрения Шефнера ограничено тут рамками детского кругозора. Но волею судьбы оказавшись несмышленым свидетелем грандиозных социальных бурь, он хранит то неповторимое время в себе, и связь с исторической данностью в его автобиографической прозе (и конечно же, в стихах!) прощупывается предметная, детальная, а его личные переживания, при их самоценности, приобретают, если угодно, общечеловеческую значимость.

Что было для Шефнера самым мучительным в детстве? Пожалуй, две мысли, навязчиво сверлившие мозг. Одна — о еде: и в Петрограде, и в провинциальных детских домах о том, как одолеть голод, и дети, и взрослые помышляли денно и нощно. И другая мысль — о тепле. «На все мои ранние жизненные впечатления, — признается Шефнер, — накладывается ощущение озноба, тоски по теплу — не по душевному, а по самому обыкновенному, печному». Среди его предков не числилось южан и людей хворых, он же в ту пору мерз не переставая, поскольку «все тогда мерзли».