Вадим Шефнер - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Лачуга должника. Небесный подкидыш. Имя для птицы

Чтобы вернуться на остров, островитянам нужна была новая мачта. На второй день, после того как их выбросило на дюну, Барсик вынул из носового рундука топор и спросил, кто хочет идти с ним. Павел откликнулся первым.

— У меня и в этом деле опыт есть! — заявил он.

Два иномирянина остались сторожить ботик, а Павел с Барсиком направились в прибрежный лес. Деревья, росшие на дюнах, для мачты не годились: они искривлены ветрами. Пришлось углубиться в заросли довольно далеко, прежде чем нашлось «бодчегороту» — дерево с прямым стволом. Оно стояло на краю поляны.

— Давненько я деревьев не рубил, дай-ка мне поработать, — сказал Белобрысов и принялся за дело.

Свалив дерево, Павел вернул топор иномирянину, и тот начал обрубать сучья.

И вдруг Барсику стало страшно. Он выпрямился и увидел, что на противоположном конце поляны раздвинулись ветви.

— Воттактаки! — прошептал островитянин. — Они сюда...

— Не путай единственное с множественным, — спокойно возразил Павел. — Там всего один.

— Один воттактак — это тоже смерть, — шепотом ответил Барсик.

— Один — это смерть для одного, — произнес Белобрысов и, выхватив у ялмезианина топор, кинулся навстречу чудищу. Но разве одолеешь метаморфанта! Через мгновение на земле лежал труп Павла, а в глубь леса убегали два воттактака.

— Значит, последние слова его были: «Один — это смерть для одного»? — переспросил я Барсика.

— Нет, не самые последние. Уже на бегу он обернулся в мою сторону и выкрикнул какое-то непонятное слово, не на нашем языке. Но я его запомнил. Оно звучит: «Живипетя».

— «Живи, Петя!»? — удивленно переспросил Чекрыгин.

— Да-да! Вот именно это он мне и крикнул, — подтвердил иномирянин.

Так умер мой отважный друг Павел Белобрысов, уверовавший в свою сказку, в созданную им ностальгическую легенду о том, что он — пришелец из двадцатого века.

Похоронили его у подножия маяка.

Обряд погребения был на некоторое, весьма, впрочем, непродолжительное, время нарушен одним странным происшествием. Когда Чекрыгин произносил прощальную речь в честь Павла, в толпу молчаливых, грустных иномирян внезапно вклинился «Коля». Наклонившись над только что вырытой могилой, чЕЛОВЕК отчетливо произнес нижеследующее:

— Высококачественный человекопоэт Белобрысов скончался, умер, погиб, скапутился, загремел в лузу, выключился — вижу я. Самовыключение без возможности последующего включения произведу и я. Уважаемые граждане и гражданочки, приветик вам с кисточкой.

— Что он говорит? — спросил стоявший рядом со мной Барсик (напомню Уважаемому Читателю, что ялмезианским языком «Коля» не владел).

— У него что-то неладно с внутренней схемой, — торопливо пояснил я. — Он хочет самоуничтожиться. Это нечто небывалое...

— У него душа болит! — крикнул Барсик в толпу, указывая на чЕЛОВЕКА. — Он не может пережить кончину святого Ступенщика!

Меж тем «Коля» торопливо двинулся к кромке океана. Островитяне расступились перед ним с глубоким почтением и сочувствием.

— «Николай»! Немедленно подойди ко мне! Не самовольничай! — встревоженно и изумленно крикнул Чекрыгин.

— Бабушкой своей командуйте! На свои деньги гуляю я! — ответил чЕЛОВЕК и включил самозвучание. Берег огласился громогласными звуками «Марша счастливых прибытий». Увы, эта бодрая музыка никак не соответствовала дальнейшим действиям «Коли». Дойдя до каменного мыса — самой высокой точки побережья, — он вскарабкался на нависающую над водой скалу и кинулся с нее вниз. Надо полагать, что упал он на подводный выступ этой скалы, повредив изоляцию своего энергоблока: произошел взрыв. Столб пара и огня обозначил на миг место его падения.

Неожиданное и технически необъяснимое для нас самоуничтожение чЕЛОВЕКА «Коли» еще выше подняло посмертный авторитет Павла среди иномирян и как бы подтвердило его всемогущество. Это можно было понять из многих коротких, но выразительных надгробных речей, которые мне довелось услышать в этот печальный день. Особенно четко запомнил я слова Барсика. Обращаясь к гусиноостровцам, он заявил:

— Клянусь всеми глубинами, не солгу вам: святой Ступенщик в разговоре со мной обещал оказать нам подмогу с неба! Он поможет всем, кто начнет наступление на материк. Верьте Ступенщику! С его небесной помощью мы победим воттактаков! Наши дети будут жить где захотят, не боясь проклятых метаморфантов! Ждите друзей с неба!

Все дальнейшие дела и события, вплоть до дня возвращения «Тети Лиры» на Землю, подробнейше изложены в «Общем отчете Первой экспедиции на Ялмез».

Если у Вас, Уважаемый Читатель, возникнут какие-либо конкретные вопросы по моему повествованию, прошу связаться со мной через редакцию «Космоиздата». Я Вам отвечу охотно и незамедлительно, а обнаруженные Вами погрешности стиля исправлю при переиздании этой книги.

Сообщаем Читателям на Земле и выше, что последний абзац повествования С. А. Кортикова утратил значение. Как известно, Вторая Экспедиция на Ялмез, способствовавшая освобождению этой планеты от метаморфантов, окончилась успешно, однако понесла потери в людях. Участник Второй экспедиции Степан Кортиков погиб на планете Ялмез 17 июля 2158 года (по земному счислению). Посмертно включен в «Почетный список» воистов.

Имя моего деда Серафима Васильевича Пятизайцева (1947–2008) известно всем. Во многих городах нашей планеты ему воздвигнуты памятники, о нем написана не одна книга. Теперь, когда близится столетие со дня его кончины, настало время опубликовать и то, что он сам о себе написал.

Все знают, что Серафим Пятизайцев умер в полной безвестности. Всемирная слава осенила его посмертно, когда в архиве давно ликвидированного ИРОДа (Института Рациональной Организации Досуга) были случайно обнаружены чертежи его гениального изобретения и пояснительная записка к ним. Что касается данной рукописи, то она хранилась у нас дома. Моя бабушка Анастасия Петровна Пятизайцева, намного пережившая своего мужа, была против публикации его автобиографического произведения, ибо считала, что это может бросить тень на нее лично и — главное — исказить у публики представление о ее муже. Ведь уже при ее вдовьей жизни СТРАХОГОН был пущен в массовое производство, и об его изобретателе начали восторженно писать поэты, писатели и журналисты. Что касается моей матери Татьяны Серафимовны Пятизайцевой, то она тоже считала, что рукопись отца не преумножит его славы.