Вадим Шефнер - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы

— Чего это ты за пазуху напихал? — крикнул он.

— Целый ящик мыла нашел, — ответил я, подгребая к берегу. — Там еще много осталось. Может, еще рейс сделать?

— Не надо, — сказал он. — Что нам, спать на этом мыле, что ли? Давай я отнесу мыло к шалашу, а ты иди Абросимова смени.

Я оделся и пошел к бочкам.

— Идите отдыхать, — сказал я Абросимову. — Видали, сколько мыла я с лихтера притащил? Можете брать сколько угодно.

— Спасибо, спасибо, — рассеянно ответил он. — А как вы думаете, сменят нас сегодня? Если сменят, то сегодня и на аэродром вернемся. Я уверен, что мне есть письмо.

— Не знаю, — ответил я. — Что-то мне холодно, там на озере ветер сильнее, чем здесь. Здесь почти и не чувствуешь ветра, а на озере ветер сильнее.

Часа через два нас сменили. Пришло восемь человек. Абросимов очень огорчился, что ему нет письма.

— Может, вы просто не захватили, решили, что раз мы вернуться сегодня должны?.. — спросил он одного из сменивших нас.

— У меня к вам разговор есть, — сказал Поденщиков. — Идемте вот туда, в сторонку.

Вскоре Абросимов вышел из лесу и сел к костру. Казалось, он долго стоял на морозе, лицо у него словно окостенело. Он не плакал и ничего не говорил, а только жался к огню и чуть-чуть вздрагивал. Так сидел он долго.

— Идти пора, — сказал Поденщиков, тронув его за плечо. — Идем, в ходьбе человеку легче.

Мы навьючили на себя свое имущество и вошли в лес. Я забежал в сторону и прошел через то место возле старой сосны, где Абросимов вырезал свой кораблик, где он любил сидеть и думать о своем. Кораблик лежал на земле. Я подобрал его, зачем-то подбежал к ручью и пустил его по течению. И вода понесла кораблик в озеро, и, может быть, он и сейчас плавает где-то. Может быть, он в океане.

Потом я нагнал Поденщикова и Абросимова. Абросимов шел молча. Он не отставал — наоборот, нам приходилось равнять шаг по нему. Щеки у него были как слежавшийся снег, а глаза — как стынущие проруби, но жесткая целеустремленность угадывалась в неподвижности его лица. Нет, не хотел бы я быть немецким солдатом и встретиться ему теперь на пути.

— Стой, — сказал вдруг Поденщиков, обращаясь не то ко мне, не то к самому себе. — Никак я атлас свой у шалаша забыл? Так и есть!

— Хотите, я сбегаю? Вы тут скатку мою и вещмешок посторожите, а я сбегаю. Мы еще недалеко ушли.

— Эх, чего уж там, — помедлив, решил он. — Пошли дальше.

И мы молча пошли своим путем. Война только разгоралась.

В этот день последние два часа посвящались военному делу. Я мог бы и пропускать их: у меня была отсрочка по призыву из-за легких. Правда, все давным-давно зарубцевалось, а все равно — отсрочка. Но на занятия эти я все-таки ходил, не ходить было как-то неловко: все ходят — а я рыжий, что ли? Вот и Костя ходит, а он чистый белобилетник.

Военный кабинет временно помещался в подвале техникума, в бомбоубежище, в одном из его отсеков. Мне там нравилось. Нравились побеленные своды потолка и шершавый бетонный пол, и эти столы с ножками крест-накрест, сколоченные из необструганных досок, и легкий запах земляной сырости, смолы и ружейного масла. Все здесь было не так, как в других аудиториях техникума, все здесь было просто и определенно. По стенам висели учебные плакаты. На одних — винтовка Мосина и как ее разбирать; на других — изображения полевых орудий; на третьих — ходы сообщений, разрезы окопов полного профиля. Блиндажи на этих плакатах выглядели удивительно чистыми и аккуратными — в таких бы жить да жить. А на брустверах траншей росла ровная, будто подстриженная садовником, трава. И над пулеметным гнездом, отрытым у гребня холма, склонялись густолиственные деревья. Казалось, война всегда происходит только летом и только в хорошую погоду.

И лишь на одном плакате шел дождь и небо было в рваных тучах, а деревья, видневшиеся вдали, уже обронили листву. Плакат назывался «Час атаки». Некоторые красноармейцы еще вылезали из траншеи, а некоторые уже бежали вперед с винтовками наперевес. Они бежали к невзрачной высотке, где залег неприятель. Перед ними вставали черные столбы разрывов, но они все-таки бежали вперед. Были и убитые. Эти как-то стыдливо лежали в сторонке и казались очень маленькими по сравнению с живыми. Наверно, художнику не слишком-то хотелось помещать их здесь, но что ж поделаешь — война есть война.

Глядя на этот плакат, я иногда пытался представить себе, что я — один из этих бегущих вперед красноармейцев. Что я буду чувствовать в этот миг? Очень ли мне будет страшно? По книгам я знал, что чувствует человек, идущий в атаку, но самого себя представить этим человеком очень трудно. Тогда я начинал размышлять о том, что ведь если будет война, то для каждого из нас, сидящих в этом подвале, настанет час атаки, — кроме девушек, конечно, и кроме чистых белобилетников. А так — для всех. Для успевающих и неуспевающих, для болтливых и молчаливых, для плохих и хороших — для всех может настать час атаки. Но когда это будет — никто не знает. Может быть, мы все состаримся, а никакой войны не случится. Кто полезет на нас? С Финляндией война только что кончилась, Англии и Франции не до нас, они ведут «странную войну» с Германией. А Германия воюет с Англией и Францией — ей тоже не до нас. Правда, в Германии Гитлер, фашизм, от Гитлера всего можно ждать. Но как-никак у нас договор о ненападении.

Хоть войны и не предвиделось, военным делом занимался я с охотой. Юрий Юрьевич, преподаватель военного дела, относился ко мне хорошо. Иногда он просил меня остаться на часок после его лекции, и я оставался и помогал ему наводить порядок в его хозяйстве.

Юрий Юрьевич мне нравился. Это был суховатый, подтянутый, сдержанный человек. Иногда у него случались припадки кашля, и тогда он вставал лицом к стене, упирался в стену руками и, весь дрожа, кашлял несколько минут. Потом продолжал лекцию. Кашель этот был из-за того, что во время мировой войны Юрий Юрьевич попал в газобаллонную атаку. От роты осталось пять рядовых и один прапорщик — вот он и был этим прапорщиком.

Юрий Юрьевич знал, что его предмет не главный. Он занимался с теми, которые сами хотели заниматься, а хорошие отметки ставил всем. Вся разница была только в том, что к охотно занимающимся он обращался на «ты», а к уклоняющимся от занятий — на «вы».

В этот день лекция была обязательна и для девушек — проходили противохимическую защиту. Девушки все время болтали и пересмеивались, на них не действовала некоторая таинственность и подземная обособленность бомбоубежища. Особенно трещала Веранда Рязанцева, сестра Люсенды. Эти сестры были очень похожи одна на другую, хоть и не были близнецами. Одевались они одинаково, но характерами не походили друг на друга: Люсенда была аккуратистка, цирлих-манирлих, а Веранда — хохотушка и болтушка. Настоящее имя Люсенды было Людмила, Люся, но Костя прозвал ее Люсендой. Он утверждал, что это испанское имя, — и все подхватили. А Веру уже для симметрии кто-то окрестил Верандой, и вначале она злилась, а потом привыкла.