Анна Эрде - Железная дорога

— По-твоему, Леонид хотел, чтобы Женя погибла? Это абсолютно исключено. Он — положительный человек, непьющий, некурящий...

— Да лучше бы он обкурился, но не уехал в Киев без племянницы. Ты как хочешь, а я доверяю Жениной версии. Девочка была до смерти измучена, но верила, что дома её пожалеют, а на неё набросились с руганью. Стыдно вспомнить, но и я принимала участие в травле. Послушай, мама, всё, о чём я тебе говорю, важно для того, чтобы мы, наконец, действительно стали семьёй. Мы обидели маленькую Женю — и семья распалась. Не смогу доказать фактами, но я уверена, в том, что говорю: после той истории в нашем доме стало холодно. Может быть, поэтому я выскочила замуж за первого, кто сделал мне предложение...

— Не выскочила, а составила удачную партию. У тебя на редкость благополучный брак, Надя.

— Ну, да — не пьёт, не курит, не гуляет, в азартные игры не играет, ещё много всяких «не». Чего ещё желать?

— Ты оглянись вокруг, Наденька! Много ли в наше время можно отыскать таких вот «не»? Ты вытащила счастливый билет с Лёней, и не имеешь права роптать на судьбу.

— Ты как всегда права, мама. Только зачем всё это? Зачем мы вместе? Мы с Лёней уже давно живём каждый сам по себе. В последние годы он из кожи вылезает, чтобы объединить нас общим ужасом перед старостью. А я не хочу туда. Мне ещё есть для чего жить — у меня сестра, племянники, я им нужна.

— Только я никому не нужна.

— Ты мне нужна, мама. И ты нужна Жене, просто она об этом ещё не знает.

Я неспешно шла по умытым утренним улицам и впервые за много лет не ощущала себя, будучи в Новосибирске, выбракованной лишенкой.

«Если бы ты не уехала в Москву, твоя жизнь прошла бы бездарно и пусто» — так, кажется, сказала сестра. Ах, Надя! Не факт, что она вообще как-нибудь ещё проходила, если бы я не встретила Дидана. И не в городе дело, и от себя не убежишь, не уедешь. Это он, Добрый Дядя верил мне, когда я сама себе не до конца доверяла, считал меня ни в чём не виноватой, когда я только и делала, что доискивалась до того, что опять сделала не так.

Говорят, старые как мир истины не дают сбоев. «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты». Но кто тогда получаюсь я, если обеих моих закадычных подруг детства уже нет на свете? Пять лет, как нет Маши, а Лика умерла совсем молодой, в двадцать два года.

Мы с Машей всегда были откровенны друг с другом. Полудетские влюблённости, путаница во взаимоотношениях со сверстниками, постоянно меняющиеся романтические мечты и обстоятельные рассуждения о неизбежном выборе профессии — казалось, мы знали друг о друге всё. Кроме главного. Кроме того, что болело всерьёз.

Мы никогда не говорили о том, как нам плохо дома, о том, что с того времени, как узнали, что из жизни можно уйти добровольно, к нам с настойчивостью, достойной лучшего применения, приходили мысли именно так и поступить. Обо всём этом мы разговаривали с Машей позже, когда встретились после трёхлетней разлуки в Москве. Маша так и не сумела убежать от самоубийства. А она старалась, очень старалась. И Москва у неё была. Но разве в самой по себе Москве спасение? Клеймо неудачного ребёнка, на котором отдыхает талант великолепного отца, проступило на Машином лбу в тот самый момент, когда её муж, неудачливый провинциальный Драматург, сумел-таки вписаться в театральную тусовку Москвы. Маша, оказавшись с мэтрами и мэтрессами за одними столиками ЦэДееЛа, и на знаменитой мансарде, где в мастерской именитого художника и его жены, замечательной поэтессы, собирались сливки московской богемы, вдруг растерялась, потерялась, глубоко и полностью прониклась чувством собственной никчемности. Её мужу, многообещающему визуализатору человеческих душ, оставалось только озвучить это изобилие недостаточности и отдрейфовать в сторону более достойной претендентки на свой растущий талант.

— Я понимаю, я всё понимаю. У меня всё равно не получилось бы соответствовать уровню, на который он поднялся. Сейчас я была бы только помехой для него. — Горестно констатировала Маша, наливая себе очередной стакан водки. Она стремительно спивалась, а я, пытаясь её остановить, действовала слишком топорными методами.

— Да кто бы он был без тебя? Ладно, новоявленный гений все эти годы только бы жрал и пил за твой счёт. Но ты же столько сил потратила, поддерживая и поддерживая в нём надежду на то, что всё получится. А потом от него потребовалась разочек поддержать жену, или хотя бы просто подождать, пока ты освоишься в новом окружении. Ведь ты освоилась бы, Машенька, непременно освоилась бы. Куда там! Ни у кого нет права так небрежно поступать с жизнью другого человека. Ты ищешь проблему в себе, а она в нём, в его чудовищно потребительском отношении к людям.

Не те слова я находила, и не нашла тех слов.

А сделанная из музыки и стихов Лика умерла от рака. Ей было лет тринадцать, когда умер отец. Она сникла, погасла. Проходило время, но прежняя Лика не возвращалась, её глаза не загорались, а становились всё грустнее. Мы проводили вместе много времени, как и раньше, но теперь это было почти молчаливое общение. Мы шли к Лике домой и слушали музыку из обширной фонотеки, оставшейся ей от отца. Моя подружка жила вдвоём с матерью, но нас всегда встречала пустая квартира. Несколько раз я засиживалась допоздна и заставала возвращение домой Ликиной матери. В тех случаях Лика приходила в такое смущение, что мне становилось жаль её до боли в груди, я тут же хватала в охапку куртку и выскальзывала за дверь. Мне было понятно: Лика очень не хочет, чтобы кто-то узнал про несчастность её жизни с матерью. Женщина потеряла мужа и утонула в своей скорби, а наличие дочери призывало выплыть и продолжать жить. Это раздражало — ничто не имело права отвлекать вдову от её горя.

Только один раз Лика откровенно поговорила со мной о своей семье. Это произошло, когда я в слезах вернулась с маминого юбилея, где простояла часть вечера незваной гостьей за портьерой — у Лики я останавливалась тогда в Новосибирске. Её мать, отгоревав, вышла замуж и жила с новым мужем в той большой и красивой квартире в центре города, где когда-то мы с Ликой целыми вечерами слушали на виниле классическую музыку. Свою единственную дочь бывшая неутешная вдовица отправила на выселки, в несусветное жильё, называемое в Новосибирске «малосемейкой» — «Тебе пора учится жить самостоятельно, не цепляясь за мамину юбку».

— Папа меня очень любил. Я была для него светом в окне. Видимо, мама не может мне простить того, что я вытеснила её из папиного сердца. Но я же ещё ребёнком была, не понимала, что мы с отцом причиняем ей боль. Бедная мама.

Лика была вышвырнута бедной мамой не только из отцовского дома, но из всего того, где у неё оставались какие-то корешки, и ей не чем стало цепляться за жизнь.