Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

«Увёз», размышлял дед. Не пригласил, не предложил, а увёз. Раньше в народе говорили «увозом увёз» — без родительского согласия. Церковная процедура обручения, назначенная Батурлиным вместо оговоренной помолвки, уже не предоставляла Наташе временного люфта. Добро бы, ей позволили вернуться, чтобы получить диплом. В свете диктата, которому сейчас безропотно подчинялась его внучка, вопрос мог стоять именно как позволение или непозволение довершить образование. О годе на размышления, в течение которого Наташа наведывалась бы в Париж, дабы определиться, сможет ли она жить в чужой стране, найдёт ли общий язык с кланом Батурлиных, не будет ли чувствовать себя среди аристократических родственников кухаркиной дочкой, речь уже не шла. А старику был необходим этот год — чтобы привыкнуть к мысли, что он остаётся один, что его последнее счастье, его Наташа, уезжает навсегда, и уезжает невообразимо далеко, почти на Луну. У него отобрали внучку, «увозом увезли», приблизительно так обозначил новое положение дел Иван Антонович. О каком годе можно говорить, если Батурлин уже стал «Володей»! Но всё же не тоска из-за внезапно приблизившейся разлуки с внучкой была на первом месте среди переживаний Ивана Антоновича. Предстоящее объяснение Наташи с Батурлиным вдруг перестало казаться формальным, пусть тягостным, но нестрашным при любом исходе. Наташа сказала в то утро, когда она звонила из батурлинского поместья:

— Знаешь, дед, что-то я стала бояться разговора... ну, ты знаешь какого.

Она стала бояться. Раньше внучка жила с привычной душевной болью, теперь беда заставила её ещё и бояться. Дед тоже начал бояться — за Наташу. Бедная девочка, она не заметила, как легко и непринуждённо Батурлин подавил её волю. В этом Ивану Антоновичу виделась не властность влюблённого мужчины, который взял девушку за руку и повёл в даль светлую, а произвол привыкшего повелевать человека. Наташа боится реакции «Володи» на сообщение о том, что она не сможет иметь детей. А ведь ещё совсем недавно, имея в виду предстоящий разговор с женихом, она говорила, что невозможность стать матерью слишком большая потеря, чтобы мужчина сумел её умножить.

Когда Батурлин назначал помолвку в Париже, для Ивана Антоновича и Наташи это означало, что он хочет представить невесту своему семейству, «омолвить» подготовку к женитьбе. Но произошедшая вчерашним вечером процедура была слишком серьёзна, чтобы она могла происходить без него, единственного близкого родственника невесты. В данном случае Иван Антонович не нуждался в приглашении, достаточно было заблаговременно поставить его в известность, и он уж постарался бы явиться на внучкино обручение. И подруга Соня — ей-то, давно живущей во Франции, сам Бог велел поддержать Наташу во время ответственной церемонии. Тем не менее, о том, что со стороны невесты кто-то обязательно должен присутствовать на обручении, никто из Батурлиных не подумал. Налицо отношение к Наташе как к облагодетельствованной неровне — таков был окончательный вердикт Ивана Антоновича.

Он твёрдо решил завтра же утром позвонить в Париж и, подыскав подходящий предлог, ускорить Наташин отъезд на Родину. Дед хотел, чтобы до возвращения в Ленинград, где внучку ждал напряжённый период — на носу была защита диплома, — она успела бы на денёк заехать домой. Иван Антонович пока не решил, что и как он будет говорить, но ему необходимо было высказать внучке сомнения в её счастливом будущем с Батурлиным. С таким решением он отправился спать, и тут прозвучал телефонный звонок. Это звонила Наташа. Из Москвы.

— Утром я поездом приезжаю в Загряжск. Не волнуйся дед, всё нормально. Поговорим при встрече.

Пока внучка говорила, Иван Антонович хорошо представил себе её лицо: растерянное и печальное.

Сначала деду казалось, что Наташа выдержала удар, но, когда с университетским дипломом в кармане она окончательно вернулась в Загряжск, то уже была стянута в узел. Роскошь её каштановых волос тоже оказалась надолго стянутой в тугой узел на затылке. Он изо всех сил жалел свою Наташеньку, про парижского жениха и думать не хотел, однако, вскоре между ним и Батурлиными завязалась переписка.

Начало ей положило письмо от Батурлина, вовсе не предполагавшее ответа, напротив, жёстко ставившее точку во взаимоотношениях. Владимир Николаевич благодарил Наташиного деда за приятное знакомство и сожалел, что оно не может быть продолжено. Вопреки ожиданиям Ивана Антоновича Батурлин не писал про обязанности перед своим древним родом по его продолжению. Даже в такой мелодраматической подаче Ивану Антоновичу стали бы понятны чувства, руководившие Батурлиным, разорвавшим помолвку сразу после того, как Наташа сообщила ему о невозможности иметь детей. Но как раз об этом в письме ничего не говорилось, зато было другое — о нечестности Наташи, поставившей Батурлина перед печальным фактом лишь в тот момент, когда, как той думалось, он уже не сможет ничего изменить.

Многое в письме задело чувства Ивана Антоновича. Особенное его возмущение вызывала фраза несостоявшегося высокородного жениха, что тот никого не винит, так как-де понимает, сколь трудно сохранить живые человеческие качества, живя в стране перевёрнутых нравственных представлений, утраченных духовных ценностей и нивелированного понятия чести.

Изрядно помучившись, Иван Антонович справился с желанием написать гневную отповедь, в которой кроме прочего нашлось бы место словам его покойной жены, что класс, к которому она принадлежала, несёт основную ответственность за всё произошедшее с Россией. Ссылаясь на мнение Ольги, представительницы одной с Батурлиными среды, он мог бы написать, что, когда наступили окаянные дни, самая образованная часть русских, белая кость, была обязана стать именно костью страны, что, возможно, ни для чего другого, как именно для выполнения этой миссии на них века гнули спины миллионы крестьян. А кость оказалась ломкой.

Ничего из этого Наташин дед не написал по двум причинам. Во-первых, эта правда не способствовала взаимопониманию. Во-вторых, перлюстрацию международной корреспонденции в Советском Союзе никто не отменял, а Иван Антонович, всей своей долгой жизнью приученный ждать от родных властей какой угодно пакости, остерегался сделать внучку как-либо причастной к его суждениям об отечественной истории.

Возможно, Иван Антонович побурлил бы внутри себя и пришёл к выводу, что отвечать вовсе не стоит, но, ощутив всю меру жёсткости, проступавшей сквозь строчки письма, он ужаснулся удару, нанесённому его внучке благородных кровей Батурлиным. Ответ он выстроил сухим до колючести. Обошлось, правда, без «милостивого государя», но и не так чтобы совсем без пародийного яда. Иван Антонович писал, что известное им обоим событие, интерпретированное г-ном Батурлиным как нечестность, к слову сказать, интерпретированное с поспешностью, которая никому и никогда не делала чести, на самом деле является ничем иным как недоразумением, возникшим по вине самого г-на Батурлина. Если бы г. Батурлин, по всей видимости, добиваясь наибольшего театрального эффекта, не затянул до позднего вечера последнего дня своего пребывания в Загряжске с лестным предложением руки девушке, взросшей в неприятной г-ну Батурлину советской системе, недоразумения не случилось бы. В случае уважительного предоставления г-ном Батурлиным времени на обдумывание предложения, а также на обсуждение оного со своими близкими, у девушки появилась бы возможность провести непростой для неё разговор. И она сделала бы это непременно, так как в ней воспитанием заложены чёткие нравственные ориентиры. К тому же она в состоянии отличить, что относится к понятию чести, а что является выражением кастового снобизма, к слову сказать, ставшего в своё время едва ли не основной причиной, по которой Белое движение не приняло общенародного размаха. «Когда Ваш покорный слуга имел честь принимать Вас, г. Батурлин, в своём доме, Вы дали слово не смущать покой моей внучки, только если Ваши намерения на её счёт не станут самыми серьёзными. Формально Вы, г. Батурлин, выполнили условия договора, но, согласитесь, Вы делали всё, чтобы влюбить в себя молодую женщину, одинокую и настрадавшуюся к тому времени сверх всякой меры. Господин Батурлин, вы хорошо знаете жизнь, и Вы не могли не понимать, что неожиданно открывшаяся перспектива стать женой человека, которого моя внучка сочла за благороднейшего, была воспринята ею как чудо, в свете которого все прочие обстоятельства, в том числе и связанные с её здоровьем, отступили в область незначительного.