В. Строгальщиков - Стыд

Утром было холодно, промозгло, подъем сыграли еще затемно, Воропаев заглянул к нему и повел завтракать. Ели кашу, пили чай, и оба отводили взгляд, понимая, что ночью на винных парах нагородили лишнего. Лузгин от неловкости и досады на себя даже не стал отпрашиваться у Елагина в воропаевскую группу и вообще вел себя сдержанно, немногословно, как и должен вести себя облеченный полномочиями официальный наблюдатель, разве что блокнот не вытаскивал, чтобы брать на карандаш недостатки. Водители подтягивали «броники» к воротам, выстраивали их на влажном асфальте привычной колонной — нос в корму, нос в корму, — солдатики курили в отдалении у бетонного забора, пока не появился прапорщик Лапин и не зарычал построение.

К нему подошел Воропаев, стал прощаться. Лузгин не сразу понял почему, но вслед за Воропаевым явились старший лейтенант Елагин и с ним еще один старлей, такой же невысокий и худощавый, только с густыми черными усами под мальчишеским носом, и Елагин представил усатого: командир сменяемой роты, с ним вместе Лузгин и отправится обратной дорогой в Тюмень.

— Очень рад, — сказал Лузгин. — Ас вами, Алексей, я бы хотел поговорить отдельно.

— Поговорим, — сказал Елагин.

Уже почти совсем рассвело, когда они выехали из ворот на ишимскую улицу Ленина. На этот раз все экипажи были на броне, а Лузгин опять сидел в «уазике» на заднем сиденье, только рядом не было Коли-младшого. Это что же такое, возмущался Лузгин, так ни разу и не прокачусь в настоящей боевой машине? Мало в жизни он на «козлике» попрыгал? Да в тыщу раз больше, чем эти вояки. В те же Ишим и Казанку он каждую осень возил телегруппу снимать комсомольско-молодежные бригады на уборке урожая, по восемьсот километров за командировку наматывал, этот «уазик» трясучий ему все печенки отбил… Но нет, просить не буду, решил Лузгин, они ко мне так, ну и я к ним соответственно. Накатаюсь еще на броне, если вздумается; вернусь и попрошусь к соновцам — те прессу любят, обожают выставляться…

Он так и не заметил, когда колонна разделилась. На выезде из города, когда медленно проезжали блокпост с зарытыми по башню двумя танками справа и слева от шоссе, он оглянулся и насчитал только три «броника» и еще «козел» усатого старлея. Ну вот и прощай, Воропаев, может статься, никогда в жизни больше не увидимся, и водки не попьем, и по душам не поболтаем. Воропаев ему нравился куда больше зашнурованного Елагина, хотя и Коля скрытничал, недоговаривал чего-то, а сам пытался вынюхать про спецзадание Лузгина, банальным образом споив корреспондента. Но не вышло, Коленька, зелен ты еще тягаться, сам уполз, за стеночку держась, а я про тот «Урал» все равно узнаю или догадаюсь, я догадливый. Вначале догадливый, потом просто гадливый, а затем уж после-гадливый.

— Вы о чем поговорить хотели, Владимир Васильевич? — спросил его старлей, не оборачиваясь.

Лузгин помолчал для важности и произнес небрежным голосом:

— Вам Воропаев передал содержание нашего с ним вчерашнего разговора?

— В общих чертах, — ответил Елагин.

— Тогда расставим, так сказать, акценты. — Лузгин лаконично и внятно перечислил причины, не позволяющие ему покинуть роту в данный конкретный момент. Елагин слушал и качал своим круглым затылком; выслушав неотразимые лузгинские доводы, ответил с оскорбительной краткостью, что у него приказ и он этот приказ выполнит.

— Кто приказал? — резко бросил Лузгин. — Назовите должность и фамилию.

— Майор Петров, начштаба полка.

— Петров, Сидоров… Не знаю такого! У меня предписание от полковника Марченко. Свяжитесь с ним, свяжитесь с комендатурой.

— Не имею таких полномочий, — спокойно ответил старлей. — Вы не сердитесь, Владимир Васильевич. Здесь армия, у меня приказ начальства, и по-другому здесь не будет. Вернетесь в Тюмень — можете обжаловать мои действия.

— Да ладно, командир! — сказал водитель Саша. — Да пусть побудет, если хочется.

— Разговорчики в строю! — сказал Елагин и обернулся назад, положил локоть на спинку сиденья. — У нас еще целый день впереди. Все увидите, со всеми побеседуете, с местными жителями повстречаетесь… Будет у вас материал, будет, Владимир Васильевич, не беспокойтесь. И бумагу вам напишем благодарственную.

— За что? За что бумагу-то?

— Ну… за беседу… за проявленное внимание… Да и под обстрелом побывали, вели себя достойно…

— Может, еще и к медальке представите? — злорадно поинтересовался Лузгин.

— А что, медальку хочется? — с открытым вызовом спросил старлей Елагин, и Лузгин смешался, а потом послал старлея на три буквы и добавил, что щас как треснет юнца-наглеца по затылку, и Елагин сказал: «О-ей-ей» — и прикрыл голову ладонями, а водитель сказал: «Ну ты, батя, даешь, хуже «духов» напугал, чисто конкретно; может, оставим батю, а?»

— Простите, не могу, — сказал Елагин.

— Ну и черт с вами, — сказал Лузгин. — Обойдемся, не гордые.

— Во, батя, глянь, — сказал водитель Саша и показал подбородком налево.

Там, в стороне, на открывшемся за редким лесом просторном черном поле, торчали три бугра — два округлых и один плоский; Лузгин всмотрелся и увидел, что это танки, причем один без башни, и ужаснулся, осознав, как близко к городу они подобрались недавним летом. На поле щетинилась свежая стерня, и Лузгин представил себе, как петляли здесь, наверное, комбайны, обкашивая хлеб вокруг этих зловещих памятников.

— У нас в Чечне вот было, — сказал водитель Саша, глядя на дорогу, — молодой в танке подорвался. Полез за чем-то и гранату уронил. Нет бы выскочил, а он давай искать. Ну, и когда рвануло, он, видно, прямо на ней лежал. Боезапас не сдетонировал, но молодого, конечно, по стенкам размазало. Мыть же надо, ну, куски там доставать. Нас строят и говорят: кто вымоет — отпуск на родину. Хренушки! Комбат орет, а мы стоим. Потом один, значит, намылился. Ну, ему там тряпки, ведра принесли… Он на башню-то залез, фонариком вниз светит и заглядывает. И тут вдруг выпрямляется и как гребнется оттуда башкой об железо. Его в санчасть, комбат тут совсем озверел…

— Ну и что, вымыли? — перебил его Елагин.

— Да вымыли, конечно, куда деваться-то. Это ж поначалу было, до боев, потом привыкли.

— Так вы, Саша, в танковых служили? — спросил Лузгин, чтоб не молчать.

— Не, не совсем, — ответил Саша и дальше пояснять не стал.

Они опять втянулись в лес, и Лузгин стал смотреть сквозь деревья, и ему мерещилось, будто там, за стробоскопом проплывающих мимо серых и коричневых стволов — ближние быстро, а дальние медленно, — он угадывает, видит темные силуэты сгоревших грузовиков из разбитой партизанами «духовской» колонны, о которой ему рассказывал Воропаев.

Впереди показался райцентр — село Казанское, или Казанка по-местному, где Лузгин любил бывать в репортерской молодости. После съемок он ездил с парнями из райкома комсомола на охоту и рыбалку. Как-то в сентябре они развели ночной костер на большом лугу возле речки, и второй секретарь Славка Дякин ушел в темноту с двустволкой, а они, оставшиеся, чистили картошку и грели воду в ведре на костре. Невидимый Дякин стрелял оглушительно, а Лузгин считал уток по выстрелам, получалось много. Картошку чистить перестали, а то утки не влезут в ведро, и тут услышали, как Дякин шаркает ногами по траве. Они вскочили, стали вглядываться на звук. В свете костра нарисовался Дякин, бросил на землю большого чирка. Когда добычу ощипали, осталась цыпочка размером с лузгинский кулак. Половину воды из ведра они слили, бросили туда картошку и чирка, в итоге вышло по миске жиденького супчика, слегка подванивавшего дичиной, и Лузгин сказал Дякину: «Дай хоть пострелять по бутылкам», а Дякин сказал, что патроны кончились, самому лень было набивать, стащил немного у отца и все извел за час у речки, утки-то в воду попадали, ни хрена не достать без собаки, один чирок несчастный шлепнулся на берег. Тут все сразу загалдели: ну, конечно, двадцать уток, и все в речку, стрелять уметь надо, снайпер хренов, лучше бы ружье водителю отдал… Весело было. И вроде недавно совсем, а где теперь Дякин, где теперь все, самому Лузгину пять раз чихнуть до пенсии осталось. С ума сойти — жизнь кончилась.