В. Строгальщиков - Стыд

— Документы есть?

— Только паспорт, — ответил Лузгин. — Да вам какое дело, собственно?

— Больше так не говори. — В лице и в голосе мужчины в телогрейке ничего не изменилось, но Лузгину от этих слов стало как-то не по себе.

— У них документы остались. Забрали.

— Почему?

— Не хотели, чтоб я сюда шел.

— А ты зачем сюда шел?

— Я к Дякину шел. Он мой друг, мы много лет не виделись. Вы знаете Дякина? Знаете, где он живет?

— Паспорт давай. — Мужчина в телогрейке говорил по-русски без акцента, и лицо у него было вполне обыкновенное, только худое и темное, но выговор был явно не местный, не сибирский, и Лузгин уже кровью чувствовал неродство свое с этими темными людьми. Он достал и протянул свой паспорт в обложке искусственной кожи, мужчина полистал его внимательно, потом снял обложку; Лузгин с изумлением увидел, как косо падает на землю глянцевый прямоугольник ооновской пресс-карточки. Совсем забыл, как вчера утром отвязывал шейный шнурок и прятал карточку туда, на всякий случай, под обложку.

Тот, что обыскивал, поднял карточку с земли и передал ее главному.

— Почему говорил, что документов нет? — спросил человек в телогрейке.

— Не посмотрел, — сказал Лузгин. — Думал, все отобрали, и это.

— На, — вернул ему «корочки» главный. — Пойдем.

Лузгин подхватил свою сумку и, не застегивая, кинул на плечо. Мужчина в телогрейке шел первым, двое в куртках — по бокам от Лузгина, и у того, что не обыскивал, наискосок от правого плеча что-то висело под курткой, и Лузгин мог бы поспорить с кем угодно, на любой заклад, что это был десантный автомат Калашникова.

Утром, когда встали и позавтракали, Дякин ушел по какой-то случившейся надобности и все никак не возвращался. Дякинские старик со старухой поднялись еще затемно: Лузгин слышал, лежа в мутной дреме, как они ходили, шаркая, по дому, стучали ведрами в сенях, скрипели дверью, — а теперь сидели рядом на кровати и смотрели на Лузгина, а Лузгин сидел за столом и смотрел в окно, ожидая, когда в нем промелькнет сутулая Славкина фигура. Окно выходило во двор, он видел там доски сарая и поленницу дров под шиферным навесом; и шифер, и дрова, и доски были серые от старости и влаги. А сколько же лет старикам? — параллельно подумал Лузгин. Под восемьдесят, ежели не больше.

— Я тут прогуляюсь, осмотрюсь, — сказал он тоном человека не без дел.

Конечно, Славка поступил невежливо, что так вот бросил друга и ушел, но вообще-то он молодец. Вчера, когда к нему в дом привели Лузгина под конвоем, не удивился и не испугался, вопросов никаких не задавал и даже глянул сердито на главного, но тот и бровью не повел и вообще держался с вызывающим достоинством имеющего право: шапки в доме не снял, но на прощание слегка поклонился Лузгину и пожал ему руку двумя жесткими ладонями. Дякин объяснил потом, что Махит у них в деревне командир отряда самообороны. От кого обороняемся? — спросил Лузгин. — Да ото всех, — ответил Дякин.

Дом Дякиных стоял вторым в проулке от шоссе, в самом центре поселка. Несколько лет назад Славка, когда был «при деньгах», снес крышу отцовского дома и надстроил из бруса мансардный этаж, обшил все стены реечкой-вагонкой, покрасил лаком, и сегодня дом большой и красивой игрушкой торчал среди бревенчатых изб, светился оцинкованною крышей — совершенно нетронутый, целый, а две избы напротив, через проулок, лежали грудами обуглившихся бревен, и ближний у дороги дом тоже был разрушен и пожжен. Лузгин еще подумал: как же так? Будь он артиллеристом, стрелявшим по деревне, то первым делом влепил бы снаряд именно в этот замечательный ориентир. Повезло, видно, Дякиным, или были другие причины.

Он топтался один на шоссе, подсохшем за ночь, озирался и не видел никого, и лишь дымки над трубами печного отопления то там, то сям обозначали жизнь. Лузгин не хотел уходить далеко, чтобы не пропустить возвращение Дякина, но и болтаться вот так, на виду, было глупо. Он держал руки в карманах пуховика и левой ладонью фиксировал сигаретную пачку, а правой — брусок диктофона с заряженной кассетой, и если сигареты были в толк, то диктофон лежал бесцельным грузом, только усугубляя нелепость ситуации. Лузгин вообразил, как он торкнется сейчас в ближайший дом, представится, достанет диктофон и будет задавать вопросы — кому, о чем, и кто ему ответит, кто его пустит на порог? А если и пустит, то рядом непременно вырастет Махит и эти в куртках, из самообороны ото всех. Что-то было в деревне не так, как было не так с Воропаевым, его поездкой на грузовике, Сашиными удалыми байками, отстраненным молчанием старлея и дякинской вчерашней разговорчивостью: после бани они пили «бураковку», стариковский самогон с убойным градусом и тошным привкусом свеклы.

А еще поутру, догребая ложкой яичницу с большой чугунной сковороды, Лузгин со стыдом осознал, что он есть полный дякинский нахлебник. В карманах не было ни рубля, ведь он же ехал «на довольствии», и вчера, когда торопливо ругался с Елагиным и в сердцах дезертировал — ну нет, совсем не дезертировал, он же штатский, «вольняга», просто взял и ушел, вот и все — совершенно про деньги не думал.

Схожу-ка я до блокпоста, решил Лузгин. Авось не выгонят, и вдруг Елагин еще там: поговорим, помиримся, придумаем чего-нибудь. К тому же Лузгина изрядно тяготило неудобство, вполне логичное для желудка после выпивки; он не спросил у Дякина, а стариков и вовсе застеснялся. Там, на посту, пусть новый не отрыли, но старый-то, небось, еще стоит, и до него полкилометра — успеем, донесем…

Наверное, его издалека заметил караульный с вышки: на дорогу из укрытия бодро выскочил сержант Коновалов и двинулся Лузгину навстречу.

— Здравствуйте, сержант, — сказал Лузгин.

— Здрасьте, — сказал Коновалов. — А нет никого, все уехали.

— В каком это смысле? — не понял Лузгин.

— Ну, офицеры, начальство, — пояснил сержант. — Здесь только наше отделение. — Сапоги у Коновалова были испачканы глиной, бушлат внакидку, гимнастерка без ремня.

— Вот и хорошо. Продолжим, так сказать, неформальное знакомство с отделением.

— Извините, — нахмурился Коновалов. — Чужим здесь находиться не положено.

— Да будет вам, сержант, — сказал Лузгин. — Вы же знаете, я не чужой.

— Все равно не положено.

— Вот же черт! — Сержант был абсолютно прав, и это разозлило Лузгина. — Так, а в сортир здесь мне можно сходить? Или я в поле усядусь и буду вас демаскировать.

— В сортир? — удивился Коновалов. — Ну, я думаю…

— А вы не думайте, сержант, а проводите!

От смены обстановки, чужой еды и острых впечатлений он сутки с лишним не испытывал нужды и лишь сейчас представил, чем это может обернуться. Отец покойный лечился от геморроя с тридцати и как-то на смешной вопрос спортсмена-старшеклассника ответил так: «Представь, сынок, что у тебя полная задница зубов, и все болят».