В. Строгальщиков - Стыд

В прошлом году, когда была война (Махит так и сказал: была война), деревню били с двух сторон и дважды. Вначале моджахеды из танковых пушек мешали с землею и бревнами добровольцев местного ополчения и отступивших с поста пограничников. Среди добровольцев, защищавших Казанлык, было много нерусских, и моджахеды им затем рубили головы — и мертвым, и живым. Потом моджахедов разбомбили под Ишимом авиацией, они вернулись пешие и укрепились по деревне, и русские пригнали свои танки с артиллерией. Неделю ждали, не уйдут ли окопавшиеся сами, два дня стреляли пушками во все, что шевелилось, а после штурманули в лоб. Военные никого не расстреливали и голов не рубили, но отдельных мужчин увезли, и никто из них в деревню не вернулся. Приезжала миссия ООН, два эстонца и толстая шведка под назойливой охраной «голубых», записывали все на диктофон, снимали телекамерой, потом уехали и тоже не вернулись.

— Россия нас бросила, — сказал Махит. — ООН нас тоже бросила. Мы не нужны, мы мешаем. Мы просто должны умереть.

Ну, конечно, подумал Лузгин. А ты сам-то, Махит, с какой стороны ты сам пришел в деревню и что держал в руках, и куда это самое «что» было направлено стволом — на юг или на север? Он споткнулся и дернул плечом, и Махит отпустил его руку.

В первом же дворе, куда они зашли, стоял разбитый взрывом дом, где чудом уцелела одна комната, и в этой комнате и еще в сарае под рубероидной крышей жили шесть человек: трое взрослых и трое детей — русский муж, жена-татарка, отец жены и девочки, похожие на мать. Был еще сын (татарин старый все гладил на колене его черно-белое фото), но умер от осколка, восемь лет, а старшей девочке задело голову, и теперь на этом месте плохо растут волосы. Старику попало пулей в спину, русский зять задирал на старике клетчатую длинную рубашку и показывал, куда вошло под правую лопатку и вышло у подмышки. В другом дворе на лавке у крыльца сидела девушка в платке и толстой длинной юбке, выставив ногу в черном резиновом сапоге и поджавши другую, но потом оказалось, что другой просто нет до колена, зато дом уцелел, разбило лишь стайку с коровой и овцами, а мясо забрали солдаты и съели, но только овец, потому что корова была большая и тяжелая, и никто из солдат не хотел рубить ее на части, а один даже погладил корову по лбу и сказал, что ему очень жалко корову.

И дальше по дворам, по избам и сараям ему показывали снимки и вещи убитых, ругались и плакали, а чаще говорили тихо, как чужому, да он и был чужой, и если б не Махит, с ним бы совсем не стали разговаривать. В лузгинском диктофоне была всего одна кассета, она быстро закончилась, он перевернул ее к началу и записывал поверх уже записанного, не представляя, как он это объяснит Махиту, если тот заметит. В последнем доме ему дали фотографию, где молодой плечистый бородач, сверкая белками глаз и крупными зубами, держал на руках — чуть сбоку, на отлете, словно вазу, — большого толстощекого ребенка. Ни мужчины, ни ребенка в доме не было.

— Давай заканчивать, Махит, — предложил Дякин, все это время молча таскавшийся за ними. — Не видишь разве: человек устал.

— Похороны когда? — спросил Лузгин.

— Вам приходить не надо, — сказал Махит.

В доме у Дякиных старуха сразу налила им по тарелке густого темного борща, Славка достал из тумбочки бутылку самогона, и они выпили по одному стакану, не чокаясь и ничего не говоря, и стали шумно есть, стуча ложками и шмыгая носами. Потом сидели во дворе на лавочке, Лузгин курил, а Дякин рассказывал — много и по делу, совсем не ту пустую ерунду, как прошлым вечером, и чем дальше он рассказывал, тем тоскливее становилось Лузгину, и разрасталась злость, хотелось спорить и ругаться, потому что должен быть какой-то выход, он должен быть всегда, его просто не видят ни те, ни другие, и загоняют себя в невозвратный тупик, где в конце были разные кладбища.

— Постой, — сказал он Дякину, когда тот помянул Алдабергенова, — в Чечню же этих… ну, нерусских, говорят, не брали.

— Да всех брали, всех, — ответил Дякин.

— Откуда знаешь?

— А я там был.

— Ты? — удивился Лузгин. — Ты был в Чечне?

— Ну да, — сказал Дякин. — Я же строитель, вот послали восстанавливать.

— Какой ты, на хрен, строитель, — сказал ему Лузгин, — ты же вечный аппаратный комсомолец.

— Я по специальности инженер-строитель, — сказал Дякин, — окончил заочно ваш тюменский институт, после райкома был у Рейна — ну, знаешь, ишимского мэра — замом по капитальному строительству, потом в Тюмени в департаменте у Чикишева.

— Ты был у Чикишева, — переспросил Лузгин. — Почему же тогда мы ни разу не виделись?

— Да черт его знает, — хмыкнул Дякин, — не получалось просто, вот и все. А тебя я по «ящику» видел, как ты выступал.

— Я не выступал, — обиделся Лузгин, — я передачи вел. Артисты в цирке выступают. Ну, и как тебе было в Чечне? Что ты там делал?

— Школу восстанавливал, — ответил Дякин и спросил, не хочет ли Лузгин выпить еще.

— Хочу, — сказал Лузгин, только неси сюда, а то в доме курить неудобно.

— Вчера же курил, — сказал Дякин.

— Так то вчера, — сказал Лузгин и спросил, где у них туалет.

— Да вон же, за сараем, в огороде, — сказал Дякин, — не помнишь, что ли, куда вчера ходил?

— Не помню, — сказал Лузгин, — пьяный был и темно.

— Ну, ты даешь, — сказал Дякин. — А баню помнишь?

— Баню помню, — сказал Лузгин, — вон она, баня, а туалет не помню.

— Ну, ты даешь, — сказал Дякин и ушел за самогоном.

— Вся эта херня добром не кончится, — сказал Лузгин, когда выпили снова и заели огурцами из тарелки. Два стакана, бутылку и тарелку с огурцами Дякин расставил на скамейке между ними. Скамья была с наклоном, и Лузгин тревожился слегка, что вдруг бутылка упадет, а пробка в ней какая-то некрепкая. Неродная была пробка, от другой бутылки.

— А мы уже привыкли, — сказал Дякин. — Иногда вот так вспомнишь… Как будто той жизни и не было. Странно, Вовка, да?

— С ума сойти, — сказал Лузгин. — Как можно так жить? Не понимаю.

— А мы живем, — сказал Дякин. — День не стреляют — уже хорошо.

— И что: и пашете, и сеете?

— И пашем, и сеем, и убираем.

— С ума сойти, — сказал Лузгин. — Я бы давно сбежал отсюда.

— Куда? — спросил Дякин, вынимая пробку.

— Слышь, — сказал Лузгин через минуту, — а почему в твой дом ни разу не попало?

— Просто повезло, — ответил Дякин, и Лузгин ему не поверил.

Он вспомнил свой обход деревни под руку с Махитом, всех жителей, убитых и покалеченных военными, и только сейчас сообразил, что ему ни разу не сказали про людей, убитых «духами», а ведь Махит ему рассказывал про головы нерусских добровольцев. «Значит, спектакль?» — спросил себя Лузгин. Но тот, с красивыми зубами, с ребенком на руках — он что, тоже спектакль? Нет, не похоже.