В. Строгальщиков - Стыд

— Работу? — Лузгин похмыкал через нос. — Колотить ковры, за водкой бегать?

— Не забыл, — сказал старик. — Ладно, сам попробуй. Даю тебе два дня. Не устроишься — скажешь. Я в этом городе еще могу кое-чего. Побреешься моим станком, сегодня же купишь себе. Курить будешь на лестнице или в нижнем туалете, мы им не пользуемся. А вообще — бросай, гнилое дело. Пьешь, как вижу?

— Пью, — сказал Лузгин. — И даже ем.

— Не паясничай. И деньги со стола убери, сейчас Нина придет. И вообще, тут это… — тесть брезгливо потряс пальцами у бутылок, — наведи порядок. Посторонних в дом водить не будешь.

— Хозяин — барин.

— Не груби.

Лузгин очень хотел рассердиться на вредного старика, но у него никак не получалось. Тесть всю жизнь был таким, всю жизнь командовал людьми — по должностям и просто по характеру.

— Я смотрю, вы с Лыткиным по-прежнему в друзьях, — полу-вопросом сменил тему Лузгин. — Он не обиделся, что вы его уволили?

— Обиделся. Лет десять не ходил. Гадости про меня рассказывал.

— Вот как? А что же нынче?

— Нынче пенсия всех уравняла. Завидовать вроде как нечему.

— Нечему? — Лузгин обвел глазами кухню. — У Лыткина такая же квартира? И акций столько же?

— Не такая и не столько. — Старик отпил из своей кружки. — А ты, я вижу, повзрослел, огрызаться научился. Стариков вон с лестницы спускаешь. Партиза-ан…

— Я был неправ и извинился.

— Ив самом деле, повзрослел, приятно видеть. (Ну да, решил Лузгин, а как же…). А Фима, между прочим, сам мне свои акции продал.

— И вы купили.

— Да, купил. А что?

— Да ничего. Это я так… о равенстве друзей.

— Я же сказал: не груби. А насчет равенства… Знаешь, что нас с Фимой помирило?

— Нет, не знаю.

— Да то, что мы сегодня — оба — никому на хрен не нужны.

— Иван! — сказала теща в коридоре. — Ну что за выражения? Ты выпил сбор?..

Была совсем зима, с обычным для Севера переменчивым шквалистым ветром, бившим в лицо, куда ни повернись. Лузгин наотрез отказался надевать стариковскую куртку на меху и ежился теперь в своем пуховике и лыжной шапочке, топчась на перекрестке в ожидании жены. Элитная многоэтажка тестя нависала справа, за рядом панельных «хрущоб». Лузгин представил, как старик сейчас глядит на него презрительно с барской высоты. Лузгин был выбрит, пуховик почищен тещей, но резиновые сапоги с грязно-белыми отворотами вкладышей выдавали прохожим залетного бомжа, и взгляды у них были нехорошие. Проехала цветная милицейская машина, развернулась в конце улицы и стала приближаться. Лузгин встряхнулся и деловым шагом направился в ближайший магазин.

Он уже забыл, что так бывает: неон и пластик, хром и никель, неспешные люди у богатых прилавков, огромные холодильники со стеклянными дверцами, забитые ледяными, даже на взгляд, бутылками и банками, — кого они могли прельстить в такой мороз? В глубине супермаркета светилась вывеска «Бистро», белели скатерти; Лузгин сглотнул, в ушах хрустнуло. Давление растет, диагностировал он, шагая на кофейный запах.

Пачка стариковских денег лежала во внутреннем кармане пуховика. Лузгин не решился доставать ее на людях, ковырял в кармане пальцами, разрывая ленту, и со стороны, наверное, казалось, что у него под курткой сильно чешется. Он зацепил-таки ногтями крайние в пачке бумажки и вытащил наружу; на бумажках красовались единицы с тремя соседними нулями. Однако, щедр старик, а вот жены побаивается; да любая жена за сто тысяч мужу плешь проест, сие есть медицинский факт. Лузгин попросил чашку кофе со сливками, большой клин шарлотки и две пачки «Кэмела». Сигареты и сдачу он рассовал по боковым карманам. За соседним столиком прилично одетые мужчины пили водку под минеральную воду. Лузгин махнул рукой и заказал. Лыжная шапка на белой скатерти смотрелась вызывающе, и Лузгин хотел было убрать ее в карман, но когда за стопку коньяка с него срубили «штуку» с хвостиком, оставил на столе как месть проклятым буржуинам. Шарлотка ему тоже не понравилась.

Лузгин прикурил на улице у прохожего, потому что в зажигалке кончился газ и он в сердцах зашвырнул ее в снег у обочины, и тут же вспомнил, что это зажигалка водителя Саши, — осталась на столе, когда тот с пистолетом повел на крыльцо Николая, — и долго пинал снег и разгребал его, но не нашел и обругал себя обидными словами. А ведь клялся, подлец, что не забудет вовек. Как Саша тогда сказал? «Не будем хату пачкать…». И Ломакин на переправе под Тобольском… Ну да, в двенадцать на вокзале, как договорились.

— Опять сутулишься, — произнесла жена.

— Привет, — сказал Лузгин.

— Папа дал денег?

Лузгин кивнул.

— Иди за мной, пожалуйста.

На втором этаже супермаркета ему подобрали темно-серый костюм, затем другой, темно-синий, четыре сорочки и галстуки к ним, белье и носки, стопку носовых платков, массивные ботинки на меху и другие, кожею потоньше, длинную черную куртку с воротником из замши и черную же норковую шапку без ушей, с коротким козырьком. Вещи смотрела жена, перебирала, шевеля губами, потом склоняла голову: примерь. Лузгин так же молча кивал в знак согласия. Ему понравилось, как жена безошибочно угадывала и отбирала вещи разумной цены и хорошего качества. Рассчитываться в кассу ходил он; пачка почти истончилась, Лузгин скомкал и выбросил бумажную ленту обертки. В мелочном отделе он купил все для бритья и тонкий кожаный ремень: сообразил, что джинсовый не пройдет в узкие брючные гужики. Тамара предлагала и даже настаивала, чтобы он сейчас и здесь оделся и обулся в новое, но Лузгин уперся.

Обвешанный пакетами, он шлепал сапогами по мраморной лестнице к выходу, когда к нему пришла совсем простая мысль: старик дал деньги вовсе не на тряпки и обувки — он откупался от присутствия в доме, в городе и в своей жизни совершенно лишнего и чужого ему человека. На сотню тысяч Лузгин вполне безбедно мог бы просуществовать полгода, если не пить и не сорить деньгами. Железнодорожный билет до Тюмени стоит, наверное, рублей восемьсот, и его продадут Лузгину без проблем — в паспорте есть штамп прописки и вклейка зоновской комендатуры на двух языках. Как там будет дальше — не суть важно, и уж совсем не важно старику. Лузгин прикинул, сколько у него осталось, и усмехнулся: с какой же беспощадной точностью жена Тамара отоварила весь стариковский кредит… Второй вопрос — нет, первый: почему вообще он принял эти деньги? Ведь стыдно, унизительно, противно… Да от стыда и взял, от стыда за вчерашнее, и чтоб не ввязываться в длинный и опасный разговор, неизбежный в случае отказа.

В квартирном коридоре он сложил покупки у стены и сообщил, что ему надо по делам.

— Переоденься, — сказала жена, поправляя прическу у зеркала. Лампа над зеркалом была излишне яркой, приметы увядания на знакомом лице выступили во всех подробностях, Лузгина кольнула жалость, и он решил не спорить. — И душ прими.