В. Строгальщиков - Стыд

— Это неправильно.

— Правильно.

— Вот как? — изумился Лузгин. — И это говоришь ты, на четверть манси?

— Какой я манси… — Пацаев повертел в руках стопку листов с лузгинским текстом. — На, забирай. Если жалко трудов — напечатай где-нибудь в журнале, разрешаю. Только не в местном — заклюют и засмеют. Манси… Да я в своей деревне ни разу в жизни не был, такой вот я — на четверть…

На стене над Боренькиной головой висела большая фотография в рамке под стеклом: Пацаев в меховой одежде с капюшоном (малица, кухлянка? — Лузгин здесь путался), борода и брови в густом инее, в зубах дымящаяся трубка…

Лузгин сказал, смиряясь:

— Ну хорошо. А вторая часть? О том, что делается сегодня, — это остается?

— Снимается. Я же сказал: тема закрыта, собак не дразним.

— Но почему? Фактура — очень выигрышная для компании, очеловечивает образ… Это же правда, здесь ничего не придумано, все это есть на самом деле — ну, фонды, деньги…

А потому, сказал ему Пацаев, что настоящая правда — если, конечно, Лузгин желает ее услышать — проста и банальна: их вообще не надо трогать, не надо им мешать, не надо тянуть их за уши в другую, смертельно опасную для них цивилизацию. Сорок лет назад, когда сюда пришли нефтяники, на территории района проживало около шестисот больших семей приобских манси. Сегодня — пятьдесят четыре. Другие вытеснены за пределы территории, ассимилировались или исчезли, сгинули, пропали без вести — на выбор, как понравится. Да, севернее Сойкинского месторождения еще живут эти полсотни, мы дарим им моторки и снегоходы, у них есть рации и современные лекарства, их дети учатся у нас, есть даже буровик-манси или даже два, но Сойка скоро кончится, дебиты падают, и мы пойдем севернее, это неизбежно, и снова их вытесним — куда, в тундру? Они же лесной народ, они там вымрут, если не вымрут раньше от водки, у них с какими-то ферментами неладно от природы, они от первого стакана алкашами делаются, с ног падают, и лечить их бессмысленно. Мы для них — чума, что бы мы ни делали зараза. Даже когда откупаемся — зараза, и, быть может, в еще большей степени. Единственный разумный выход — оставить их в покое, не лезть к ним даже со своей помощью, и вот тогда кто-нибудь из них выживет. У них даже боги — другие и другого от них требуют. И, между прочим, постарше наших будут. Я-то сам атеист, сказал Боренька, но разницу вижу. Они — люди, понятно, а не боги, — тысячи лет не потребляли и не добывали ничего вопреки природе и сверх необходимого. Вот сети у них были слабые, им приходилось много с ними вкалывать, с утра до ночи. Мы дали им капроновые, хрен порвешь. А куда им зараз столько рыбы, и что им делать с этой рыбой и освободившимся временем? Тогда ввели ограничения на вылов, на отстрел — само собой, ведь ружья появились. Снегоходам и моторкам нужен бензин — значит, едем в город, а там везде лавки с водкой. Снова запрет: не продавать спиртное представителям вымирающих народов. А они к нашим запретам и квотам не привыкли. Они их понять не могут, у них веками свои жизненные нормы складывались. Значит, стресс, угнетенная психика. И еще очень важно: они перестали быть хозяевами, самыми главными на своей земле. Ты не бери себе в голову ханта, который пьяный спит в сугробе. Вообще они очень гордые люди, прекрасные охотники и воины. Когда в тридцатых годах тут было восстание, их стойбища с самолетов бомбили — по-другому в лесах их взять не могли. Что, не слышал об этом? Не приняли лесные братья советской власти, они вообще любую власть не очень-то принимают. Зато если кончатся нефть, газ, уголь, все кончится, и экономика гикнется, и цивилизация наша гикнется, — они останутся, они выживут и будут дальше жить еще миллион лет. На, возьми…

Пацаев протянул ему листки с компьютерным набором. Лузгин прочел на первой странице жирно отпечатанный красивый заголовок, повернулся и бросил бумаги в корзину. Оставь, сказал Пацаев, для черновиков. Нас, блин, ругают за перерасход бумаги, объявлена борьба с непрофильными тратами.

Как же Лузгин со временем устал от разъяснений! Все вокруг, кого ни спросишь, объясняли ему что-то, чего он не знал или не понимал. Нет, неверно: ему казалось, что он знает и понимает, что он видит перед собой достаточно ясную картину, но лишь до тех пор, пока он не задавал очередной вопрос и ему не начинали отвечать, и тогда картина начинала распадаться, перестраиваться, как будто чьи-то ловкие руки крутили у него перед глазами кубик Рубика, причем с обратной целью: не сложить, а разрушить грани. Но задавать вопросы — это была его работа и привычка, а теперь, после отказа Харитонова, еще и грязная задача, отвертеться от которой уже не удастся: Агамалов отбыл за границу, молва вязала этот факт с грядущей передачей власти, эмиграцией, а без Хозяина в деле Вальки Ломакина оставался только один путь — через старика.

— Скажи-ка, Боря, — задумчиво спросил Лузгин, — ты хорошо знал Вольфа? Что это был за человек? И почему вокруг его имени сейчас такая, скажем, пауза?

— Конечно, знал, — ответил Пацаев. — Мы с ним дружили.

— Да ты со всеми якобы дружил.

— Не со всеми и не якобы. С Агамаловым, например, дружбы никогда не было. Он уже тогда умел такую шторку опустить: и не видишь, а чувствуешь. С Геркой — да, дружил и водку пил, но потом Герка тоже шторочку себе придумал. А вот Витька Вольф был совсем другим человеком. Ему на должность было наплевать, с ним мы дружили по-настоящему.

— И водку пили?

— Еще как.

— Правда, что он спился? И умер от этого?

— Послушай, ты, — сказал Пацаев, — не трогай Вольфа, хорошо?

— Но ведь его умышленно споили. Мне так рассказывали…

— Кто рассказывал? — Боренька всем телом подался вперед и растопырил пальцы, как это делают в кино бандиты на разборках. — Шваль коридорная? Уже напели, суки… Что они знали о Витьке? Ни хрена они не знают! Споили, спился… Не все так просто, парень… Это про нас с тобой можно сказать: споили, не споили…

— Ты же знаешь, я не пью. И ты не пьешь. Мы-то с тобой не спились, верно?

— Сегодня — нет, завтра — посмотрим. У нас с тобой, Вова, может быть, в жизни и повода-то не было спиться по-настоящему.

— А у него, выходит, был?

— Я же сказал: не лезь…

— Значит, был?

— Не твое дело.

Пацаев замолчал, и Лузгин, профессиональный разговорщик, тянул это молчание, отлично зная, что первым нарушит его тот, кто не хотел ответить: он или ответит все-таки, или примется нападать, а на самом деле — оправдываться. И Боренька, болтун и забияка по природе, действительно не удержал рот на замке и стал рассказывать про Вольфа, какой это был настоящий друг и великий организатор.

Его любили. Пацаев так это сказал, что Лузгину даже завидно стало. Вот именно что любили, а не просто уважали или боялись. Была у человека необъяснимая, таинственная вещь — то, что именуется противным русскому слуху термином «харизма». Виктор Вольф мог не приказать, а попросить, и люди работали сверхурочно и даром. Мудрый старик Плеткин его первым и вычислил, и привлек, и возвысил, а потом уже Вольф потащил за собой и Эдика Агамалова, и Геру Иванова. И когда назрел вопрос о замене старику, Витька сам и предложил Эдика в президенты, хотя все были уверены, что президентом будет Вольф, великий и могучий. Он не любил кабинетную жизнь, а еще больше — московскую коридорную толчею, министерские интриги, многозначительную тишину кремлевских переходов. Да, он был дружен с Бурбулисом, в те годы главным человеком после Ельцина, и мог бы толкнуть «Сибнефтепром» вперед «Лукойла» в нефтяные придворные дамки, но умудрился разругаться с другом Геной из-за копеечных, в масштабе намечавшегося бизнеса, второстепенных мелочей. Так что во многих существенных смыслах было правильно, что Вольф уступил свое по праву место Агамалову и остался главным инженером, организатором производства, любимцем всех и вся.