В. Строгальщиков - Стыд

— Ну, запел, — сказал старик.

— А что? Кстати, я тебе не рассказывал, как курево повлияло на рождение так называемой американской позитивной журналистики? Нет? Очень интересно. В позапрошлом веке одного репортера «Нью-Йорк Таймс» послали на сигаретную фабрику. Приехал он, смотрит: весь двор завален сеном, соломой, навозом, и только в углу, под навесом, стоят два мешка настоящего виргинского табаку. Так знаешь, с какой строчки он начал свой репортаж?

— Ну, с какой? — без интереса произнес старик.

— «И все-таки они кладут туда табак!» Вот так родился главный принцип американской позитивной журналистики.

— Не только американской.

— А вот этого не надо! — Лузгин погрозил старику пальцем. — Хотя, не отрицаю, мы тоже из своей профессии любили легенду слепить. Но я-то, по крайней мере, этого не отрицаю, я это открыто признаю, а господа нефтяники? Вот слепили легенду из Муравленко. А ведь первым начальником главка был Арон Маркович Слепян, помните такого?

— Я не застал.

— Но ведь был человек, был! И первых нефтяников из Башкирии именно он в Тюмень за собой привел. Да, траванулись люди техническим спиртом, было дело, и трупы были, да, но ведь повод, только повод. А под ковром куйбышевские воевали с башкирскими. Муравленко же из Самары…

— Это враки, — сказал старик. — Тогда уже совнархоз был, все вместе — и Куйбышев, и Татария с Башкирией. Ну, Слепяна сняли — правда. Приехал Муравленко со своими людьми. Но двух главных слепяновских буровиков он же не тронул, не сменил — Сафиуллина и Ставрианиди. Сам был буровик, во всех нефтяных делах бурение на первое место ставил, а ведь не скинул, более того — ценил и любил. Потому что к делу относился профессионально. Главного инженера Филановского с собой привез, это факт, но ведь какая фигура была! Фил в Тюмени только четыре года проработал, потом с обкомом поссорился и в Москву уехал, но о нем же помнят до сих пор!

— Кто помнит? — перебил его Лузгин. — Кто помнит, Степаныч? Коэн помнит, Траор помнит или Харитонов? Может, Агамалов и помнит еще: плывет сейчас на яхте из Ниццы в Монте-Карло и знай себе помнит и помнит.

— Кому надо, тот и помнит, — сказал старик. — В Ницце сейчас холодно, не сезон, так что ты ошибся с адресом, приятель.

— Ах да, вам же виднее, — подпустил Лузгин аккуратного ежа, — вы в Ниццах бывали…

— Бывал.

— На вилле живали, небось?

— Живал.

— Ну и как это — жить на вилле в Ницце?

— Осы, — сказал старик.

— Не понял?

— Осы донимают. Пока солнце не сядет.

— И все?

— Угу, — кивнул старик.

— Вилла-то своя была?

— Не хами, — сказал старик. — Интересно, да?

— Что — интересно?

— Я же чувствую, я понимаю… — Старик помял виски большими пальцами растопыренных ладоней и стал похож на усталого лося в очках. — Я вот другого не пойму… Пропал человек, исчез, и всем на это наплевать. Милиции, прокуратуре — всем! Ты понимаешь — они заняты. За-ня-ты! У них столько дел, столько проблем, и тут я, старый дурак с потерявшейся внучкой…

— Ты зря это, Степаныч, — быстро, но с укором проговорил Лузгин. — Они же ищут, они работают, я знаю. Тот же Дима Земнов — он даже на бандитов выходил, на «синяков», воров в законе. Здесь грузины заправляют, у них — порядок, беспредела не допустят…

— Сам он бандит, твой Земнов, — сказал старик. — И твой Ломакин тоже. В общем, спасибо тебе, Вова, огромное тебе спасибо.

Он давно ожидал, когда же старик ему это скажет, и вот теперь почувствовал даже некоторое облегчение, словно ему наконец-то, пусть и с хрустом, вырвали порченый зуб. Он заготовил про себя достойный вариант ответа, с печальным сочувствием к понятной ему стариковской несправедливости, но, услышав ожидаемое и приоткрыв было рот, он понял, что ничего такого вслух сказать не может. Язык отказывался выговаривать припасенную неправду, а правда заключалась в том, что ни в чем не повинный Лузгин и был, и чувствовал себя виновным, и ничего здесь не поделать, только смириться. Зачем и куда ты полез со своими советами, вечной своей суетливой готовностью встрять? И вся эта возня твоя поспешная всегда была, если честно, ради прежде всего похвалы, ведь очень любишь, когда благодарны и хвалят, вот что и стыдно, и неизлечимо. Получается, что даже добрые его намерения определялись подспудно тщеславием… Ну, не городи уж лишнего, сказал себе Лузгин, ведь если Анечка вернется, а она вернется обязательно, ты будешь рад и счастлив, кто бы ее ни нашел. Но… Если б не твоя подсказка старику про Земнова с приютом… Но и Земнов хорош: не нашел никого другого для дачи показаний, на девку бедную свалил, а ведь, поди, и в приют ее брал с уже заранее определенной целью.

— Чего молчишь? — спросил старик. — Обиделся?

— Дело не в обиде, — сказал Лузгин. — Я вот о чем думаю… Почему всегда так выходит: попросишь человека — и не говно какое, а нормального человека — тебе помочь, так он при этом непременно свой интересик, большой или маленький, но извлечет. Вот помню, другу дачу строили, нужен был кирпич, не хватало, а тогда же на все фонды были, лимиты, лучше меня знаете. Пошел я к директору базы — знакомый мужик, чуть ли не родственник. Отпущу, говорит, хоть десять кубов (нам всего пять нужно было), только сходи к начальству в главк, бумагу подпиши! Ну, пошел я, подписал, в главке тоже люди не совсем чужие. Пригнали самосвал, грузимся, директор рядом. Пять поддонов загрузили, он кричит: хорош! Я ему говорю: как же так? Подписано на десять… Он говорит: вам пять надо было? Вот и получайте. А другие пять — это мне. То есть, вроде, и помог, но и себя не забыл, не обидел. Или вот другой случай. Режиссерше моей, я тогда на телевидении работал, срочно авиабилеты понадобились на юга. А у меня знакомая тетка в авиакассе. Ну, не совсем знакомая, в передаче у нас как-то мелькнула, но меня запомнила, и раза два-три в год я мог к ней стукнуться. Позвонил я ей, сказал: подойдет такая-то. А потом узнал, что режиссерша моя с той теткой из кассы так спелись, что мне-то и не сунуться уже. Такой бизнес на билетах завернули! Я-то, дурак, с людей денег не брал…

— Ты не дурак, — сказал старик, — а они дуры. Помню, шум какой-то был, кого-то посадили… Не их?

— Нет, не их.

— Ну, и черт с ними. Ты на меня не сердись, Володя, это я от злости, от бессилия своего на тебя бросаюсь.

Они услышали, как скрипнула лестница на втором этаже. Старик помолчал, насторожившись.

— Я ведь полагал, что в этом городе ни одна сволочь на меня и моих близких и пальца не подымет. Я его создал, этот город! Я, а не Эдик Агамалов, хоть он и говорит про каждый камень. Я город построил на двести тысяч населения. Город! И оказалось, что в этом моем городе каким-то идиотам на меня глубоко насрать, а всем другим тоже насрать, только помельче. А ты мне про кирпич с билетами рассказываешь… Ну ладно, иди собирайся.