В. Строгальщиков - Слой 3

На обратном пути он запутался в лабиринте коридоров и вышел не на корму, а ближе к носу и услышал над собой знакомые волейбольные шлепки и крики. Палубой выше, в обтянутом сеткой квадрате мелькали руки и возносился светлый мяч, почти сливавшийся с белесым небом. Он побежал наверх по боковому трапу; на деревянном непокрашенном настиле скакали две команды, одна неполная. Кротов застыл у линии подачи с видом мастера и знатока, и знакомый уже офицер, что запустил его на борт, а нынче прыгал и «гасил» довольно-таки сложные мячи, показал ему пальцем на свободную зону в расстановке противника. Кротов скинул тапки и вошел, сразу принял мяч на задней линии, довел его удобно пасовальщику, тот выбросил по славненькой дуге, и кротовского возраста мужик в купальных плавках корявым, но эффектным полукрюком вбил мяч «до пола», и они выиграли подачу. Кротов вышел к сетке, на четвертый номер. В чуждой площадке по диагонали от него переминался, изготовясь, бородатый парень, похожий на Юрия Дмитриевича, только моложе и ростом повыше, и когда они подали «на точность», противник неудачно принял, не смог организовать атаку и бестолково перебросил мяч над сеткой, и Кротову отпасовали сразу, без розыгрыша «на троих», он разбежался и ударил мимо блока, потянул при ударе давно не тренированное плечо и задохнулся от боли в боках, но попал бородатому прямо в морду с чувством глубокого удовлетворения. Его партнеры заорали от восторга, а знакомый офицер показал Кротову большой палец. Партию они в итоге проиграли, но Кротов пришел на корму весь потный и в прекрасном настроении, жена устроила немедленно скандал: мы тут ждем, понимаешь, а он уже скачет козлом с мужиками! Кротов поднял ее на руки и уронил в бассейн, махавшую ногами и визжащую, Наташка вся насупилась от сдавленного смеха и отвернула к городу лицо. По лайнерному корпусу прошла густая дрожь – они отваливали. Митяй с Наташкой побежали к борту, за ними мокрая жена, голенький Митяй весь трепетал от перекупа, и Кротов бросился к двери с табличкой «сауна», что маячила за баром под навесом, и выпросил у банщика большое мохнатое полотенце.

Лайнер следовал в сумерках Кильским каналом, поигрывал гудком на шлюзах и рокотал дизелями в подполье. После ужина жена отправилась укладывать Митяя, Наташка сразу же умчалась в музсалон на дискотеку, а Кротов сидел в баре на корме в компании своих волейболистов, пил свой бурбон, махал рукой зевакам-немцам на близких берегах канала и прикидывал в уме, когда и в каких выражениях он сможет объяснить жене случившееся, и что же с ними будет дальше. Поразмыслив, он решил оставить все как есть и ничего не говорить до самого конца круиза: вот приплывем в Одессу, там он все и расскажет. Ну, а пока – не будем портить людям праздник.

– Между прочим, – сказала жена, – я все знаю.

– Вот и хорошо, – сказал Лузгин.

– Я подаю на развод.

– Подавай.

– После раздела квартиры...

– Не надо ничего делить, – сказал Лузгин.

– Одно меня успокаивает, – сказала жена и замолчала, провоцируя вопрос.

– Что одно? – спросил Лузгин.

– Что ты там сопьешься и подохнешь окончательно.

– Спасибо за любовь, – сказал Лузгин. – Ты зачем позвонила, Тамара?

Жена ответила зачем.

Прошли три недели, как в Москве исчез Кротов с деньгами для столичной прессы. Деньги были не такими уж большими, но сам факт, что исчез вместе с ними, придавал случившемуся нехороший привкус. Слесаренко ходил мрачный, откровенно избегая Лузгина, и прочая бюрократическая челядь из городской мэрии тоже стала шарахаться от него в коридорах. О]' безделья и тоски Лузгин выпивал в номерном одиночестве, каждый вечер звонил Анне на квартиру, она бросала трубку, и только вчера ему удалось поймать ее словами и придержать у телефона, и выкричать в трубку свой главный вопрос: «Почему?» – «Вы очень разные, – сказала Анна. – Ты просишь, он берет». Лузгин оскорбил ее всячески, ругался в трубку ошалелым матом и не сразу понял, что он ругается минуту за минутой, а в трубке нет гудков отбоя – она слушает...

Когда парни бородатого раскопали в шереметьевском порту документальный след серегиного бегства, Слесаренко в тот же день снял свою кандидатуру с выборов и улетел в Москву на вайнберговском самолете, не попрощавшись с Лузгиным и ничего ему не объяснив. Заявление о своей отставке с мэрского поста он назавтра прислал из столицы по факсу. Говорили, что Слесаренко Виктору Александровичу предложена должность вице-президента в новом нефтяном холдинге, куда войдет и «Севернефтегаз», а также место в секретариате только что зарегистрированного общественного движения с лаконичным и емким названием. Его кресло в опустевшем кабинете занял Федоров и дал команду секретарше не допускать к нему Лузгина Владимира Васильевича, гражданина без определенных занятий, до особого к тому распоряжения, которое последовало вскоре с единственной целью: изъять у гражданина удостоверение работника городской администрации. «Никакого удостоверения у меня не было и нет», – сказал Лузгин, стоя на ковре у нового начальства. «В таком случае всего вам хорошего», – произнес Федоров напутственным голосом. «А как насчет гостиницы? – спросит Лузгин. – Мне и оттуда выметаться?». «Зачем же так? – сказал начальник. – Поживите... в пределах разумного. Или за свой счет, этого мы вам запретить не можем».

Его допрашивали дважды и обыскивали, перевернули номер вверх ногами и долго мучили вопросами насчет пяти с лишним тысяч сомнительных долларов, обнаруженных у Лузгина в портфеле и бумажнике, но туг Лузгин уперся, заявив, что никому и ничего доказывать не будет, это деньги его, докажите обратное, и от него отстали, предупредив, что в этом славном городе он проживает нелегально, без прописки, и может быть выдворен отсюда в двадцать четыре веселых часа. Лузгин позвонил полковнику Савичу – наобум, без особой надежды, однако же его соединили, и Савич сказал по-приятельски: «Не суетись, Володя, обойдется, – и обещал уладить по прописке.

– Ты что, остаешься?» – спросил под занавес полковник.

Однажды вечером к нему явился Шурик Романовский и предложил вести «на договоре» какие-то там курсы для нештатников. «Деньги небольшие, – сказал Шурик, но все-таки что-то. А в штат тебя сейчас взять не могу, ты извини, сам понимаешь, как там, наверху, к тебе относятся». Поначалу Лузгин рассмеялся нелепости и скудости спасительного шурикиного благодеяния, а потом подумал: почему бы нет, даже интересно – и согласился, и на следующий день вошел в редакционный кабинет отдела писем, где за столами сгрудились все городские графоманы, и произнес, с порога вызывающе: «Ну что, народ, поучимся не врать?». А сегодня ему позвонила жена.