В. Строгальщиков - Слой 3

С кухни пахло едой. Он прислушался – никого. Снял туфли и плащ и надел свои старые тапки без задников.

Все стояло на привычных местах. И только в кабинете на большом любимом письменном столе лежали чужие бумаги и книги: наверное, сын занимался. В детской комнате, как всегда, были разбросаны игрушки, и Виктор Александрович сразу увидел новые, незнакомые, не им и не при нем подаренные внуку: большую красную машину с радиоантенной управления и страшноватого робота-трансформера с квадратной головой. Он присел на край максимкиной кровати и немножко посидел так, разглядывая стены и вдыхая запах детской жизни, потом поднялся и прошел в спальню. Да, так оно и было – теперь дети спали здесь, и это было правильно.

В кухне на столе лежали две записки. Одна, в четвертинку листа, от невестки – про еду на плите и в духовке и номера служебных телефонов ее и сына, если вдруг забыл. Вторая, в полный лист, была от внука: большими печатными шаткими буквами внук сообщал, что любит его и скучает.

Есть не хотелось. Ему вообще не нравилось, как и что готовит невестка, и даже борщ его любимый – жена учила специально: продукты те же, вкус другой. И все-таки было приятно, что о нем позаботились, хотя и знали, что едва ли он будет обедать дома, прилетев в Тюмень на один лишь короткий день. Виктор Александрович приподнял крышку кастрюли и улыбнулся.

Два ящика в тумбе письменного стола он оставил за собой, два других освободил для сына. Слесаренко открыл один из своих, самый нижний, и увидел пачку «Мальборо» – сколько же здесь пролежала? Еще тогда, решивши не курить, он как-то раз наткнулся на нее и думал было выбросить, но усмотрел в этом жесте проявление слабости, подверженности соблазну, и оставил намеренно, а вот теперь пригодилась.

– Пожалуйста, на кладбище, – сказал он шоферу.

Василий шумно вздохнул и спросил:

– За цветами заедем? Я тут знаю по дороге, где дешевые цветы.

Свернули направо с Червишевского тракта, и он увидел ворота кладбища, пустую автобусную остановку и торговок с венками напротив, под высокими деревьями. В глазах и в горле защипало предательски; Василий смотрел на него через зеркало, Слесаренко прикрыл лицо букетом и вылез из машины. Было тепло почти по-южному. Он снял плащ и забросил его на плечо, едва не уронив букет при этом. И когда пришел на место и сел на скамейку, глаза уже были сухими.

Он осмотрелся: чисто, прибрано. Наверное, дети вчера наведались, подготовили здесь все к его приезду. А может, просто бывали здесь часто и не по нужде, а по сердцу, и Виктор Александрович ругнул себя за то, что несправедливо подумал о детях.

Слесаренко поднялся и положил букет к подножию вертикально стоящей гранитной плиты, где были ее имя и его фамилия. Потом сел снова и не нашел в карманах зажигалки.

С каждым новым днем, прожитым без нее, он понимал все яснее и беспощаднее, что тридцать якобы совместных лет он тоже прожил без нее – не с ней, а просто рядом. Он вдруг отчетливо вспомнил Новый год шестьдесят восьмого, страшные морозы, они собирались к полуночи в квартире его друзей, чьи родители были в отъезде, он ждал ее на площадке второго этажа в темноте, на него с испугом и смехом натыкались спешащие шумные люди, дверь подъезда грохотала пружинами, и вот грохнула снова, он сразу узнал по шагам, целовались и тискались на лестнице, он стал расстегивать ее новое упругое пальто и еще дивился: какие холодные пуговицы! Потом все свыклось, прошли тридцать лет, и теперь он сидит на скамейке, ковыряясь в душе и думая про женщину, которой задолжал целую жизнь и уже не вернет ни минуты. Вот и сейчас он мог бы побыть здесь подольше, но надо было уезжать, уходить к другим людям, ничего не менялось, и даже не было огня, чтоб прикурить и еще задержаться хотя бы на срок сигареты.

– Знаете что, Василий, – сказал он водителю, – уж если мы за городом, давайте заглянем на дачу.

– Это правильно, – сказал Василий.

Лучше бы они туда не ездили.

Двор и маленький женин огород заросли какой-то Лопуховой дрянью, в комнатах было не прибрано, кто-то здесь жил и ел, мусорный бачок заполнен до отказа, торчали горлышки бутылок, шторы на окнах насквозь провоняли табачной кислятиной... На звуки шагов и тихую ругань осторожно примчался сосед, увидел его и раскричался по-родственному; они обнялись, а потом Слесаренко спросил про бичей, и сосед враз потупился: какие бичи, Виктор Саныч, это твой приезжал, целое лето гуляли с друзьями...

«Продавать, продавать к такой-то матери!».

Всю дорогу до мэрии Слесаренко молчал, распаляя себя наказательными мыслями.

На этом сюрпризы не кончились. Поднимаясь в мэрию по широким ступенькам парадного крыльца, он столкнулся нос к носу с Гариком Чернявским, директором треста «Тюменьнефтеспецстрой» и давним своим знакомым, а изредка приятелем и, как казалось, другом. Гарри Леопольдович спускался к нему уверенно, без удивления в лице, словно и не расставались на полгода.

– Нормально долетел? – спросил Чернявский, глядя куда-то за спину Виктору Александровичу. – На могиле уже был? Молодец. Поехали ко мне, поговорим и пообедаем. Ты вообще завтракал сегодня?

– Спасибо, завтракал, – сказал Слесаренко. – Ты извини, но у меня дела. Может, попозже?

– Это у тебя здесь дела попозже. Мэр проводит совещание, закончит не раньше двух. Велено тебя подобрать и обогреть.

– Обобрать и подогреть?

– Молодец, Витя, чувства юмора не теряешь. Пошли, пошли, машина ждет...

Старую свою «вольвушку» приятель Гарик давно уж поменял на «мерседес», но этот был другой, с раскосыми фарами. Чернявский заметил легкую оторопь Слесаренко и удовлетворенно хмыкнул:

– Растем помаленьку.

Ехали совсем недолго: с Первомайской повернули на Республику и, проскочив всего лишь квартал, встали у дверей Центра международной торговли. Центр был выстроен недавно и, что бы там ни говорили, украсил собой главную городскую улицу. А говорили лишь одно: зачем? Зачем вбухали страшные деньги? Какая такая международная торговля, если нечем торговать? Заводы «лежат», нефтью и газом торгуют на Севере... Виктор Александрович в силу объективных причин никакого личного участия в судьбе проекта не принимал – «не его вопрос» – и был этим очень доволен и ни разу еще здесь не побывал, а потому оглядывался в холле с неподдельным интересом: красиво, чисто, как на Западе.

– Выходит, сюда перебрался?

– Зачем? Почему? – В голосе Чернявского прозвучали обидчивые нотки. – Мы не пижоны. Держим здесь номер для представительства, а так... Солидные люди ведут себя скромно!

– Знаю я твою скромность, – примирительно сказал Виктор Александрович, и Гарри Леопольдович взял его под руку и поволок вверх по изогнутой лестнице.