В. Строгальщиков - Слой

Она заплакала, и привалившийся к ней щекой Лузгин заплакал тоже, и Северцев тыкал им в глаза своим платком.

Подобрав мизинцем с подглазья потекшие капельки туши, Светлана сказала:

— Нет, мальчики, вы все поедете ко мне. Ваши девочки уже там, все готовят.

Только сейчас Кротов заметил, что в зале нет их жен, нет и Сашкиных маленьких сыновей: слава богу, догадались увезти вовремя, пока народ не перепился.

— Я их на своей машине отправил, — сказал Епифанов. — Сейчас вернется — поедем и мы.

— А как же эти? — спросил Кротов, кивая на дальний конец стола. — Их же не выгонишь, пока водка не кончится.

— И не надо, — сказал Епифанов. — С персоналом я договорился, еще час-полтора согласны подождать. Двух своих парней я здесь оставлю дежурить. Колеса будут, кого надо — развезут.

Епифанов щелкнул в воздухе пальцами и к нему подошли двое крепких парней с отстраненно-серьезными лицами, в костюмах и темных рубашках. Епифанов, прикрыв губы ладонью, что-то сказал им коротко, парни кивнули, один из них усмехнулся и легонько стукнул кулаком в ладонь. И от этого жеста, от недавнего щелканья пальцами Епифанов вдруг стал неприятен Кротову, но, справедливости ради, он еще раз отметил епифановскую организованность и предусмотрительность.

— Только, бля, без рук, мужики, — грубым голосом сказал Лузгин. — Это наши друзья, запомните, на хер. Узнаю, что тронули кого… Дай телефон! — неожиданно заорал он на Кротова.

— Это еще зачем?

— Дай телефон, собака! Я щас ОМОН вызову.

— Ты что, сдурел! — сказала Светлана.

— Дай телефон, Кротяра! Щас мы этих псов гонять будем. Ишь ты, кулачками поигрывают, на хер!.. Щас вам небо в овчинку покажется!..

Лузгин задергался на стуле. Светлана обхватила его за шею, пытаясь удержать на месте.

Насчет ОМОНа Лузгин отнюдь не красовался. Как-то раз на скучной ночной пьянке он в третьем часу позвонил в штаб и приехали две машины с автоматчиками, и они до утра катались по городу, распивая из горла шампанское. Молодые омоновцы с глупой восторженностью созерцали кумирово буйство и не давали ему выпрыгивать на ходу и стрелять по уличным фонарям из автомата.

— Все, уходим, — скомандовал Кротов. — Володька, уймись.

— Светка, я тебя люблю, — навзрыд сказал Лузгин. — И Сашку люблю. А тебя, сука, не люблю.

— Извини нас, — сказал Кротов Епифанову. — Нервы подводят человека. А ты молодец, я тебе благодарен.

— Все будет в порядке, — спокойным голосом ответил Епифанов. — Никаких обид, я понимаю: друга потеряли…

— Ты ни хрена не понимаешь, — сказал Лузгин. — И никогда не поймешь.

— Вова, заткнись! — Кротову стала надоедать эта мелодрама. — Утри сопли и собирайся.

— Сейчас заткнусь, — пообещал Лузгин и опрокинул в себя чей-то недопитый стакан, вытер губы тыльной стороной ладони. — Все, заткнулся, как видишь… Берите меня, я сдаюсь, господа бандиты!

Во вторник утром Лузгин прибыл на студию к десяти, опустошенный и злой на себя за вчерашнее. На десять был назначен просмотр смонтированной вчера Угрюмовым передачи про губернатора, и только это заставило Лузгина вылезти из постели. Он давно забыл, что значит приходить на работу в девять и сидеть там до шести, как это было раньше, при тогдашнем председателе телерадиокомитета Костоусове. Лузгин теперь считался элитой и мог позволить себе многое, если не всё, к тому же ставший лет десять назад студийным начальником Омельчук и не требовал от телевизионщиков обязательной «отсидки» от звонка до звонка.

Творческое объединение «Взрослые дети» занимало два хорошо оборудованных кабинета на втором этаже редакционного корпуса, соединенного с техническим зданием стеклянным переходом. Один кабинет оккупировали они с Угрюмовым, в другом теснились обслуга, помрежи и ассистентки. Дальше по коридору располагались помещения редакции информации, и Лузгин корешился с тамошними «зубрами» Швецовым и Зайцевым. У последнего был свой дом в пригороде, и Лузгин изредка пропадал там на день-два, к явному неудовольствию жен — своей и зайцевской.

Было без двух минут десять, когда Лузгин, кое-как причесавшись у зеркала и хлебнув несвежей воды из графина, прошел полутемным коридором в кабинет президента телерадиокомпании Омельчука, где обычно «отсматривались» передачи особой важности.

За совещательным столом, развернувшись лицами к большому телемонитору, врезанному в мебельную «стенку», уже сидели участники просмотровой комиссии: режиссер Угрюмов, студийное начальство и пресс-секретарь губернатора Переплеткин, бывший редактор «Тюменского комсомольца» и собкор столичных «Известий». В отличие от многих других «великих», Переплеткин относился к Лузгину без снисходительности, считал настоящим профессионалом, ценил лузгинскую эфирную раскованность, хотя и подчеркивал постоянно, что сам он, Переплеткин, в телевидении ни черта не понимает и судит обо всем с позиции рядового зрителя, что, собственно, и нравилось Лузгину: передачи свои он делал для зрителей, а не для членов худсовета.

— Ну, непременно, непременно, Алексей Бонифатьевич! Ждем вас всегда с удовольствием, — произнес в телефон Омельчук и, положив трубку, выбрался из-за рабочего стола.

— Начнем созерцать, э-э-э, очередную нетленку? — спросил он, располагаясь ближе к монитору. — Как вы сами, Владимир Васильевич, оцениваете содеянное? Скромный, э-э, шедевр? Эпохальное откровение? Ответьте нам, э-э-э, без мазохизма…

Лузгин за последние годы вроде бы и привык к постоянным омельчуковским подковыркам, но так и не научился улавливать в его речи более-менее четкую грань между товарищеским ерничаньем и начальственно-барской издевкой.

— Маразм, естественно, крепчал, — сказал Лузгин.

На мониторе замелькал рекорд, дернулась и встала ровно начальная заставка передачи.

Обычно на таких просмотрах Лузгин отсутствовал, курил эти полтора часа в соседних редакциях или пил кофе с Зайцевым. При всей своей внешней разухабистости и пофигизму он был легко раним чужим словом и мнением, а еще больше собственной склонностью к самокопанию, переходящему в самозакапывание. Во времена «живого» эфира было проще: передача заканчивалась и улетала радиоволнами в далекий космос, и не было никакой возможности самому посмотреть ее со стороны, ужаснуться или порадоваться. Теперь же на видеопросмотрах каждый собственный жест на экране казался Лузгину фальшивым, каждое слово — натянутым. Поэтому, отмонтировав с Вадькой Угрюмовым пленку и выбросив лишнее, он не смотрел потом готовую передачу — ни на худсовете, ни тем более дома. А сегодня пришлось смотреть, потому что Валентин монтировал в одиночку.

Полтора часа без курева были мукой, и передача показалась Лузгину несуразно затянутой. Когда мелькнул и пропал последний титр, в кабинете воцарилась настороженная тишина. Члены худсовета переглядывались, листали свои записи, делали умно-заинтересованные лица: все ждали, в какой тональности начнет Омельчук.