В. Строгальщиков - Слой

Слесаренко положил портфель на большую коробку из-под телевизора, снял и бросил поверх пальто и шапку. В комнате было тепло, разгорался и потрескивал камин. Водку пили из стаканов, наливая до половины, и Виктору Александровичу нравился этот бивуачный манер, колбаса толстыми ломтями, ломаный батон, крепкие помидоры с солью.

Выпили три раза и закурили. Даже сквозь накативший хмель Виктор Александрович чувствовал свою незванность в компании, хотя Кротов и Лузгин вели себя раскованно, шутили наперебой, вовлекали в разговор Слесаренко. От этой неловкости Виктор Александрович принялся, играя интерес, оглядывать комнату: стены в неброских дорогих обоях, ровно пригнанный деревянный пол, нерусские на вид окна странной геометрии, лаковый кирпич замысловатого камина, рассеченный на квадраты матовый стеклянный потолок. Всё смотрелось добротно и дорого, и собственный его полу-достроенный дом показался Слесаренко скучным и бедным, как заурядная пенсионерская дача. Он не испытал зависти, просто подумал: умеют же люди, а я не умею.

Кротов истолковал слесаренковские озирания буквально, принялся рассказывать, что и как у него будет в доме, в чем прелесть проекта и в чем просчеты, потом вскочил из-за стола, достал откуда-то квадратный большелинзовый фонарь и предложил прогуляться по дому.

— Свет у меня еще не везде налажен, — сказал банкир, помахав фонарем.

Обход начали с подвала, где у Кротова планировались мастерская, кладовки, сауна с маленьким, вмурованным в фундамент бассейном. Оттуда прошли в гараж — просторный, на три машины, уже оштукатуренный, с настланными полами, с выложенной кафелем смотровой ямой. Банкир суетился, все объяснял и показывал, видно было: гордился собой и будущим домом, но без похвалы и зазнайства, и это понравилось Виктору Александровичу.

Лузгин бродил безучастно, вставлял ехидные реплики. Кротов однажды пнул его даже легонько в наказание за пакостный язык. Слесаренко вполглаза приглядывался к журналисту. Тот показался ему немножко дерганым и театральным, Виктор Александрович приписал это издержкам профессии. Он и сам был публичным человеком, но не до такой степени, конечно.

Они выбрались из подвала и поднялись на второй этаж по лестнице — на взгляд Слесаренко, излишне крутоватой. Дети будут падать — это опасно. Он отметил нестандартную планировку, качественную отделку, хорошую сантехнику в просторной ванной комнате и сказал об этом Кротову, предположив немалые затраты. Банкир усмехнулся.

— Как говорится, мы не так богаты, чтобы покупать дешевые вещи. Лучше один раз капитально потратиться, чем потом вбухать вдвое больше денег в переделку и ремонт.

Была еще и мансарда под крышей — огромная, без перегородок, только толстые брусья стропил пронзали пространство.

— Бильярд поставлю, — сказал Кротов. — Генеральский. Сами-то играете, Виктор Александрович?

— Должность обязывает, — отшутился Слесаренко. — Это столица свихнулась на теннисе а-ля Борис Николаевич. Здесь, в провинции, нравы у властей попроще: охота, рыбалка, бильярд, преферанс…

— Баню забыли, — сказал Лузгин.

— Да, вы правы, баню я забыл, — сказал Слесаренко, и снова всё вернулось, а ведь почти оставило, отпустило за выпивкой и неспешной этой экскурсией по особняку.

— Вот за лето всё доделаю, — пообещал банкир, — устроим новоселье по всей форме. Только вот где бильярд настоящий достать? Не поможете, Виктор Александрович?

— И рад бы, да не знаю, где и как. Впрочем, позвоните Кульчихину, этот все знает. Ему тут на днях какой-то кий фантастический привезли: всем рассказывает, но играть не дает, говорят.

— А не спуститься ли нам, братцы, с чердачных небес на грешную землю и не продолжить ли столь удачно начатое? — То, как Лузгин это произнес, небрежно и витиевато, как хорохорился и ерничал постоянно, вдруг открыло Виктору Александровичу истинную причину его дерганья и суеты: парень просто недобрал свою дозу. Слесаренко не любил алкоголиков и старался не иметь с ними дела — за стакан продадут с потрохами, заложат и перезаложат, но к Лузгину он сейчас испытал нечто вроде сочувствия, без неприязни. Будучи человеком со многими способностями, Виктор Александрович по большому счету не числил за собой ни единого настоящего таланта и, не комплексуя по этому поводу, научился ценить в людях незаурядность и многое таким людям был готов простить — кроме, конечно, откровенной непорядочности, которую, по его мнению, не мог оправдать или объяснить ни один талант на свете.

Когда спускались по лестнице (все-таки очень крутая, неудобная), Кротов сказал Лузгину:

— Слышь, Вовян, я позвоню своим: пусть вызывают такси и приезжают. Что-то у меня на душе неспокойно.

— Но ведь было же сказано…

— Пошел он на хер, этот Юрик! В конце концов, это же он, а не мы. Мы-то при чем? Всё, я звоню.

— Ну, и куда ты их пристроишь в этом бардаке? Здесь же спать нормально негде!

— К Гринфельду отправлю, там переночуют. Он здесь рядом живет, через улицу.

— Делай как знаешь, — сказал Лузгин. — Сейчас шлепнем по маленькой и звони.

— Сергей Витальевич, у вас здесь есть телефон? — спросил Слесаренко. — Можно, я тоже воспользуюсь?

— Пожалуйста, — сказал Кротов. — У меня в машине радиотелефон.

— Не, братцы, вначале по маленькой!

Лузгин разлил водку — себе чуть меньше, чем другим, и в этом тоже подсознательно проявился спивающийся, но еще не спившийся окончательно, когда уже наплевать, что о тебе подумают, — и встал со стаканом в руке.

— Мужики, я хочу выпить…

— Выпить ты всегда хочешь, — смачно сказал банкир.

— Пошел ты на хер, Серега, я серьезно… Я хочу выпить, мужики… знаете, за что? За пространство. За то, чтоб человеку жилось не тесно. Чтобы его ничто не давило, понимаете, мужики? Чтобы душе его было просторно и телу его было просторно. Чтобы он мог выйти в свой — подчеркиваю: свой двор, сесть на свою скамейку на своем клочке земли и смотреть на звезды. И чтобы будущее не представлялось ему узким коридором, по которому он будет бежать или ползти до могилы. Чтобы это было… поле: куда хочу — туда иду, и никто мне не мешает, никто не стегает меня кнутом, никто не осаживает вожжами…

— Ну, размечтался, — снова не выдержал Кротов, но Лузгин на этот раз не взвился, не заругался, поглядел на банкира, как взрослый на ребенка.

— Я понимаю: общество, свобода как осознанная необходимость. Всё так, не спорю. Но почему же чем дальше человек живет, тем теснее ему становится? Всё меньше у него свободного пространства. А потом оно сужается до размеров гроба, и всё. Подумайте об этом, мужики. Вот ты, Серега, строишь дом, и вы тоже. Я так скажу: вы молодцы, вы расширяете пространство. Поэтому я пью за вас.