В. Строгальщиков - Слой

Вискарь заполнил рот, обжег язык, внутреннюю мякоть щек и закупорил горло. Давясь, Лузгин сделал один отчаянный глоток и тут же залил пожар во рту холодом из стакана. Пытаясь удержать в себе выпитое, он тупо таращился в зеркало. Спазмы сотрясали гортань, глаза выдавливались из орбит и наполнялись слезами. Лузгин замычал, закрыл глаза и замотал головой. Проглоченное медленно сползло в желудок, обожгло его секундной болью, тут же перешедшей в ровное тепло. Лузгин открыл глаза, осторожно и глубоко вздохнул. Лицо в зеркале было покрыто крупными каплями пота. В ушах зашумело, теплота от желудка торжественно разливалась по всему телу. Захотелось курить, и Лузгин понял: все, спасен.

Когда он вернулся на кухню и принялся искать на холодильнике сигареты, старик Дмитриев окинул его сухими глазами и сказал сквозь набитый колбасой и хлебом рот:

— Ну вот, а говорил: чаю, ча-аю!..

Вечерний субботний рейс компании «Тюменьавиатранс», вылетавший из московского аэропорта Внуково, был рейсом весьма специфическим. Простых пассажиров на нем практически не было: «простые» улетали из Москвы в пятницу, чтобы выходные провести дома, в семье. Субботний же рейс «Авиатранса» вез элиту, начальников, распорядок жизни которых обязывал их первую половину субботнего дня проводить в приемных и кабинетах Кремля, Старой площади, отреставрированного Белого дома на Краснопресненской набережной.

Суббота в Москве была днем для доверенных. Если столичные начальники принимали тебя в субботу, следовательно, ты — свой! С утра по субботам делались как большие одолжения, так и большие разносы, но даже субботние топот и крик начальника воспринимались как признак приближенности, как некое негласное членство в узком кругу избранных.

Заместителю председателя Тюменской городской Думы Виктору Александровичу Слесаренко министр назначил на восемь тридцать утра в субботу.

В старое, казенного вида здание в Китайском проезде Виктор Александрович прибыл в начале девятого, благо, гостиница «Россия», в которой он жил, была от министерства в двух шагах. Показав пропуск вахтеру в вестибюле, он поднялся на третий этаж пешком, намеренно шагая через две ступеньки. В этом году Слесаренко исполнялось пятьдесят: рубеж, старость, брюшко и лишние восемь килограммов, набранных за последние два года. Любимый серый в елочку пиджак сходился на животе в обтяжку, надо бы перешить пуговицы, жена давно предлагала, но Слесаренко упрямился и затягивался потуже брючным ремнем, что плохо помогало и вообще было глупостью, последней причудой мальчишества. Еще два года назад он весил ровно восемьдесят килограммов при росте метр восемьдесят.

Страшно этим гордился, и вот поплыл, раздался, говорил при случае, что в нем — почти центнер.

Третий этаж, где располагался кабинет министра, в Минтопэнерго называли «чистым». Там был еще один пост охраны и отдельный выход через «закрытую» лестницу — не на Китайский проезд, а во двор, прямо к дверце министровской «Волги». Слесаренко снова показал пропуск и пошел направо длинным пустым коридором. Старый паркет скрипел под ковровой дорожкой. Повернув в конце коридора налево, Виктор Александрович приблизился к двери с надписью «Приемная». Дверь была приоткрыта. Значит, министр еще не прибыл.

В приемной ночной дежурный помощник министра пил чай из стакана с подстаканником. Его утренний сменщик, полусняв пальто, с кем-то говорил по телефону. Оба помощника кивнули Слесаренко, говоривший по телефону указал глазами на диваны в углу приемной.

Там уже сидели два посетителя, в одном из которых Виктор Александрович узнал начальника Тюменьнефтеспецстроя Чернявского, красавца-брюнета, сверкавшего белыми носками над матовой чернотой дорогих ботинок. Чернявский приподнялся, здороваясь со Слесаренко за руку, и пересел чуть в сторону, приглашая занять место рядом. Мужчина на соседнем диване кивнул и снова спрятался за газетным листом.

— Когда улетаешь? — спросил Чернявский.

— Вечерним из Внукова.

— Я тоже. Это хорошо. Поговорить бы надо.

— Значит, поговорим, — сказал Слесаренко, потянулся к журнальному столику за лежащими там свежими газетами. В этот момент в приемную вошел министр, без улыбки поздоровался. Все находящиеся в приемной привычно, но без армейского акцента, встали. Шедший за министром «носитель портфеля» Верин улыбнулся всем, а Слесаренке даже подмигнул: мол, все в порядке, сейчас примут.

— Юрий Константинович! — мужчина с газетой двинулся было от дивана к двери, но был остановлен дежурным помощником, лицо и поза которого выражали скорее огорчение, нежели удивление нештатным поведением посетителя. Министр скрылся за дверью, следом прошел Верин и, обернувшись в тамбуре, сделал Виктору Александровичу два знака: ткнул в него пальцем — «ты» — и поднял ладонь — «чуть позже».

— Я депутат Государственной Думы Луньков, — отчетливо произнес мужчина и протянул помощнику раскрытое толстое удостоверение. — Третий день я не могу попасть к министру на прием. Это безобразие. Я лично созванивался с Юрием Константиновичем, и он обещал принять меня незамедлительно. Незамедлительно! Между тем, третий день я вижу, как все вы попросту игнорируете распоряжение министра, о чем я непременно доложу Юрию Константиновичу и потребую, чтобы вас наказали. И строго наказали…

— Ну, какой же вы суровый и страшный человек! — раздался от двери хорошо поставленный, приятного тембра женский голос. Невысокая субтильная блондинка в лисьей серебристой шубке шла к столу, делая испуганные глаза и разводя руками.

— Ну, Алексей Бонифатьевич, ну, миленький, ну что же вы нас обижаете! Мы же вас любим, как родного! Министр уже здесь? Хорошо. Звонки были? Список, хорошо. Вы же наш самый дорогой гость, Алексей Бонифатьевич! Вот я как женщина просто радуюсь, когда вижу вас в приемной! Я вчера ночью мужа вашим именем назвала, так до сих пор тело в синяках! Вам показать? Переведите звонки на мой прямой…

Весь этот театрализованный монолог секретарша Леночка выдала залпом, успев снять шубку и повесить ее в шкаф, поправить у зеркала волосы, хлопком ладони по плечу согнать со своего кресла ночного дежурного — у помощников напротив министровской двери был собственный кабинет, пробежать глазами список посетителей и завершить этюд бронебойной улыбкой, адресованной депутату Госдумы, и только ему одному.

— Что вы, Леночка, — забормотал Луньков, приглаживая горстью редкие волосы и привставая на носках остроносых башмаков с высоченными каблуками. — Я ведь не про вас. К вам, Леночка, у меня огромное…

— Вот и прекрасно, Алексей Бонифатьевич! Хотите чаю? У меня специально для вас есть прекрасный «Липтон».