Тонино Гуэрра - Сборник

— Они не пьют? — спросил он меня.

Я стал обсуждать с ним эту проблему — такой наивный разговор почти на пороге смерти казался мне необычайно интересным. Я даже раздобыл маленький блокнот, куда тайком заносил самые важные наблюдения. Я не упускал случая заглянуть к отцу даже глубокой ночью, в краткие часы его сна. Он медленно и тяжело дышал, из полуоткрытых губ вырывался легкий, протяжный свист.

В свое оправдание могу лишь сказать, что много раз я с ужасом осознавал, насколько нелепо и гадко мое поведение, однако я чувствовал, что все это происходит почти помимо моей воли, словно я страдаю неисправимым пороком. Я совершенно утратил истинный вкус к жизни, все, казалось, служило мне лишь материалом для будущего рассказа, романа или сценария.

Впрочем, такое со мной случалось и прежде: скажем, тогда, в Риме, отношения с Марией были испорчены из-за этой моей страсти. Я заставлял ее бывать со мной в домах, где она чувствовала себя неловко, а сам наслаждался, наблюдая ее наивные и подчас смешные манеры. Именно из этих пристальных наблюдений родился мой, пожалуй, самый лучший рассказ.

Теперь я задавался вопросом: что, если и другие люди ведут себя подобным же образом; я думал об отце, который, не замечая всей трагедии войны, гонялся за прибылью от своих спекулятивных махинаций, о матери, посвятившей всю жизнь церкви, вспоминал своих друзей и все больше убеждался, что большая часть людей смотрит на мир сквозь призму своих деловых расчетов или с чисто познавательной точки зрения.

Я часто придвигал кровать отца к окну, чтобы он мог взглянуть вниз на долину реки. В море густого тумана были погружены тополя, прибрежная галька, силуэты возчиков. То и дело в тумане проносились грузовики с зажженными фарами. Теперь грузовиков стало больше, чем лошадей.

— Вот и лошадям приходит конец, — сказал я однажды отцу.

— И деревянным колесам, — отозвался он.

Мы стали перечислять массу вещей, которые отмирали, и я подумал, что всякий раз, когда умирает человек, он уносит вместе с собой и свой мир. Так, с отцом вымирали тягловые лошади, деревянные колеса, айва, которую клали дозревать на шкаф, особая манера разговаривать, смеяться, шутить; и почти неуловимо менялся облик людей. К примеру, у отца были большие уши, а из них торчали кустистые пучки волос, — уши, созданные для оперной музыки. Теперь уши у людей совсем другие. Все эти размышления, конечно, были абсурдны, но кое-что в них верно.

— Ее звали Эрнестина, — сказал отец, с трудом опускаясь на подушки.

— Кого?

— Кобылу, которая была у меня в молодости… Я колол лед на реке и возил его в Римини для больниц…

— Когда же это было?..

— Еще до той войны.

Я что-то буркнул в ответ. Я понимал, что перед отцом сейчас проходят дни его детства: когда на столе были только хлеб и оливковое масло, когда казалось, что аэропланы сделаны из папиросной бумаги, а отъезд в Америку означал прощание навеки.

— Смерть, должно быть, прекрасное путешествие, — прошептал он.

— Конечно, — сказал я.

К счастью, кризис у отца миновал: болезнь уже не мучила его так сильно. Теперь, когда он был вне опасности, я мог наблюдать за ним без угрызений совести. Но поскольку он не мог вставать и двигаться, комната, где он лежал, стала для него единственным жизненным пространством. А для прикованного к постели это пространство довольно большое. Так, я заметил, что уже несколько дней его стали интересовать перемещения мух, переживших холода, мухи беспрестанно летали от зеркала к умывальнику, а оттуда после долгого перелета опускались на айву, разложенную рядком на шкафу. Признаться, я сам притащил отцу длинную палку, чтобы он мог ради забавы бить мух на лету. И несколько дней подряд он размахивал этой палкой в воздухе, охваченный азартом большой охоты. Потом я понял, что это занятие ему не по силам, и купил несколько конфет и разложил их на постели в качестве приманки. Взяв вместо палки салфетку, которая служила ему хлопушкой, отец, таким образом, сумел убить трех мух. А еще одну он обнаружил поздней ночью под колпачком звонка будильника: она оцепенела от холода.

Когда я почувствовал, что мой персонаж способен окончить свои дни в бессмысленной охоте на мух, я на какое-то время снова превратился в обычного парня, который сидит у постели выздоравливающего отца.

Сначала неразборчивая речь, смазанное изображение, потом рты людей, говорящих о чем-то несущественном, например о погоде; или видеозапись концерта скорбной камерной музыки, и время от времени крупным планом лицо скрипача, играющего с закрытыми глазами. Потом появляется какой-то высокий чин — он плачет. На светящихся экранах мониторов заставка с надписью: «Передачи прерываются по техническим причинам».

Телефонный ад. Вся Италия говорит одновременно. Обезумевшие слова несутся по проводам. Крики, шепот, кто-то бубнит таблицу умножения, диктует завещание, передает информацию о митингах. Немедленно выдворить иностранцев из Италии, войска — к границам. Бессвязные обрывки фраз. Неожиданно — внятный текст: инвалид из Таранто от имени тех, кто лишился правой руки, просит разрешения отдавать римское приветствие левой. Сразу наступает тишина, как будто все слышали просьбу инвалида, но не знают, что ему ответить. Спустя немного — ошеломляющее известие, и страну охватывает эпидемия медвежьей болезни.

Я не сомневаюсь, что он мог погибнуть, упав с лошади. Разумеется, с лошади, стоящей на месте. Во время торжественного парада по случаю годовщины победы. Вероятно, солнечный удар или инфаркт. Один английский журналист заподозрит убийство, но не сумеет найти достаточно веских доказательств.

Впоследствии никому не удастся припомнить, в какую он упал сторону — в правую или в левую. Нога застряла в стремени. Люди на трибунах, ахнув, вскакивают с мест, строй берсальеров останавливается как вкопанный, многие теряют сознание, и наступает гробовая тишина. В небе исчезают самолеты. Верные соратники поднимают тело и бережно кладут на носилки; носилки устанавливают в «скорую помощь», которая срывается с места и мчится по улицам города. На телеэкране дуче в седле за несколько секунд до падения с серьезным лицом приветствует первый отряд берсальеров. Но вот лошадь уже без дуче, и вокруг свесившегося тела — кучка людей. В кадре старый солдат: выхватив из ножен кинжал, он делает себе харакири.

После него убивает себя кавалер Пеполи, а после кавалера Пеполи в Тибр бросаются друг за другом женщины, дети и старики, решившие умереть в черных рубашках. Во Фьюмичино организуется добровольная похоронная команда, которая выуживает из реки самоубийц «во имя Муссолини». Выловлено сто двадцать утопленников. Только одному дают уплыть в открытое море молодому человеку лет тридцати в белой рубашке. Он не покончил с собой его утопили, приняв за антифашиста: и в самом деле, белая рубашка в этот торжественный день выдавала его с головой. Он превращается в светлую точку на горизонте.