Владимир Крупин - Море житейское

ПРИЧАЩАТЬСЯ ЗА ВСЕХ. Подумал сегодня на литургии о радости причащения и о том, что оно сейчас доступно. А было-то что! И думал, что надо мне не только за себя причащаться, за здравие души и тела, за оставление грехов и жизнь вечную, но и за детей и за внуков, которые почти совсем не причащаются. И чувствую, что злятся, когда напоминаю. То есть это моя обязанность их спасать, семью сохранять. Если не воспитал стремления к Церкви.

Меня-то врагу спасения труднее укусить, чем тех, кто не причащается. Вот он и действует на меня через родных и близких, через тех, кого люблю.

ВЕСЕННИЕ РУЧЕЙКИ у нашего дома взрослели вместе со мной. Они начинались от тающего снега и от капели с крыши на крыльцом. Я бросал в них щепочку и провожал ее до уличного ручья, а на будущий год шел за своим корабликом, плывущим по уличному ручью, до ручья за околицей. Он увеличивался и от моего и от других ручейков, все они дружно текли в речку, а речка в реку. Однажды в детстве меня поразило, что мой ручеек притечет в Вятку и Каму, и Волгу. Щепочка начинает плыть по ручейку, и сколько же она проплывет до моря? Считал и со счету сбивался. А как считал? Шагал рядом с плывущей щепочкой, считал время, то есть соображал ее скорость, за сколько примерно она проплывет до Красной горы. Очень долго, может быть, часа три-четыре. А за Красной горой - там такие дали, такие горизонты. Может быть, думал я, год будет течь. И подо льдом потечет.

Когда, через огромное количество лет, узнал я от Вернадского, что вода - это минерал, что у нее есть память, я сразу поверил. Да-да, я это знал. Я же помню эту холодную снежную воду, и как я полоскал в ней покрасневшие руки, как с ладоней падали в ручей капли и убегали от меня, и уносили желтую сосновую щепочку. И помнила меня эта утекающая вода. И помнила себя в виде узоров на оконном стекле. И в виде снежинок, которые взблескивали в лунную ночь и, умирая, вскрикивали под ногами.

ТАШКЕНТ, БАЗАР. Узбек уговаривает купить: «Все хорошее, все самое дешевое! Курага, видишь? Самая свежая!» - «Какое ж дешевое - дороже, чем в Москве». - «Заморозки были».

- Ладно, давай два килограмма.

Купил, еще походил меж длинных прилавков, среди великолепия поздней осени. Возвращался с другой стороны от продавца кураги. И увидел: он опускает ладони в блюдо с растительным маслом, пригоршнями достает из мешка сухой чернослив и протирает в замасленных ладонях. Чернослив начинает блестеть и выглядит как «самый свежий». Куда денешься, «заморозки были».

Интересно, что, с одной стороны, все от нас зависят и все нас, с другой, за дураков считают.

СПАСАЕМ ВСЕГДА не себя, а других. Вот мысль, пришедшая в голову в самолете, когда шло сообщение о поведении пассажиров в аварийных случаях. Кислородную маску вначале полагается надеть на себя, а уже потом на ребенка. Иначе можно погибнуть и самому и ребенку. Вот и мораль: да спасись ты, матушка Россия, сама вначале, потом спасай «ребенков».

Разве не так было в конце восьмидесятых? Погибали, надвигалась катастрофа, а все надевали кислородные маски на республики. Сами погибали. И почти погибли. Но и республики недолго дышали кислородом.

МИТРОПОЛИТ: БОГ никогда не спешит и никогда не опаздывает.

ОТЕЦ ВАЛЕРИАН о примерном прихожанине (он называет такого в шутку протоприхожанином): - «И всем он рад, и всем он раб».

ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ОТОРВАННОСТЬ от России вовсе не означает оторванности от ее корней. Если это корни православные. Четыре долгие службы отстоял в Ташкенте. И не было совсем ощущения, что я в Средней Азии. Этот храм православный, в этом все дело. Причащался.

Конечно, много всего наслушался. В основном хотят вернуться в Россию. Но куда, как? И почему оставлять нажитое молитвами и кровью? Здесь же уже им и родина. А в предках кто? Одних только архиереев в здешней ссылке было семнадцать. И несколько сотен священников. Земля исповедничества. И ее бросать?

Все перебаламутилось, взболталось. Сейчас муть оседает. Но не исчезает. Нет проточной воды.

«ЖУК ЕЛ ТРАВУ Жука клевала птица. Хорек пил мозг из птичьей головы». Вот так вот. Не хватает в этой цепочке последнего звена, все и всех поедающего существа.

В ВАГОНЕ СТАРУХА вяжет. Выпивший парень хочет ей сказать комплимент: «Нить Ариадны на носки переводишь?». Старуха отодвигается и энергичнее начинает шевелить спицами. Входит человек с гитарой, с усилителем, сходу громко: «Я сел за руль и взвизгнула девятка. Давлю на газ, гоню судьбу вперед. Ах, как свобода щекотала пятки, кто не сидел, меня тот не поймет. Куда я мчусь, уже я не фартовый, уж снова жизнь мне больше не начать. К тому ж на ней, как камень стопудовый, стоит судьбы крестовая печать».

Допел, идет в следующий вагон. Пьяный за ним. В тамбуре останавливает певца, рвет из-за пазухи начатую бутылку: «Халява, плиз!»

Дальше идут вместе.

ПИСАЛ СЦЕНАРИЙ о Блоке, ездил в Шахматово (68-й), написал. Вдруг говорят: «Это надо обязательно Павлу Антокольскому показать. Он же у нас главный специалист по Блоку». С чего бы? Ну, показали. Он, я этого ожидал, сценарий зарезал. Как это, кто-то въехал в его тему.

КСТАТИ О ШКЛОВСКОМ

Писаля телепьесу о художнике Федотове. Она была поставлена. Потом у меня была работа, в которой цитировались нравящиеся мне заметки из книги Олеши «Ни дня без строчки». Была еще жива вдова его, одна из сестер Суок. Прочла, понравилось. «Давайте все-таки покажем Шкловскому, он на моей сестре женат, хорошо знал Юрия Карловича. Я ему передам сценарий, прочтет». Вскоре звонит. «Шкловскому понравилось, хочет вас видеть». Приехал в писательский дом на Красноармейскую, метро «Аэропорт». Знакомимся, вспоминаю прочитанное о нем, как в Академии «петардой взрывался Шкловский». Маленький, круглый, говорливый необычайно. «Крепкая у вас рука. Молодец! Сколько лет? О, вечность в запасе!» Я все не мог улучить момент, чтобы выразить ему благодарность за его маленькую брошюру о художнике Федотове. Я, конечно, ее читал, но кроме ее использовал и много других источников. Список их приложил к сценарию. Наконец, уловил паузу, благодарю. Он неожиданно бледнеет, краснеет, напыживается: «Так это вы - автор этой, с позволения сказать, поделки?» - «На обсуждении постановка получила высокую оценку». - «Высокую? Значит, так нынче ценится плагиат? Я сам не видел, но мне сказали, что это инсценировка моей книги». - И он стал так орать на меня, что ничего и вставить было невозможно. Катался по комнате, взрывался петардой: «Я написал библиотеку книг! Я вырастил советскую литературу». Я махнул рукой, решительно встал и стал уходить, а он кричал: «Извольте вам выйти вон! Извольте вам выйти вон!»

В доме было почтовое отделение. Я, разгоряченный и глубоко оскорбленный, написал ему письмо, начав: «Высокочтимый Виктор Борисович, извольте сказать Вам...», - и далее по тексту. Думаю, именно оно подвиг-нуло Шкловского к заявлению на меня, как на плагиатора. Он требовал от меня денежной компенсации за уязвленное его авторское достоинство. Начальство Госкомитета по радио и телевидению велело разобраться. То есть просто велело меня уволить. Кто я? По штату редакторишка. А он тогда значимая величина. Я и не цеплялся за крохотный оклад, сценариями больше заработаю. Но тут же дело другое, тут же обвинение в воровстве. Я потребовал разбирательства. Дело пошло в арбитраж. И вскоре стороны приглашаются. Являюсь в сопровождении приятелей. Шкловский тоже с кем-то. Выводы экспертов: никаких следов плагиата не обнаружено, телепьеса совершенно самостоятельна. Мое авторское право не подлежит сомнению. Шкловский выслушивает, встает, надменно мне: «И сколько же вы, позвольте узнать, получили за ваше, так сказать, произведение?» - Я: «В документах должна быть означена сумма гонорара». Сумму озвучили. Четыреста пятьдесят рублей. Я видел: Шкловский изумлен. Друг мой Витя Крейдич сурово произнес: «Тут не деньгами надо интересоваться, тут извиняться надо за клевету».