Мелвин Брэгг - Земля обетованная

Мать Файоны тоже этим занималась «в открытую».

— В то время они у ворот верфи толклись, клиентов поджидали; кто при деньгах, с тем и шли. Она и не стыдилась этого нисколько: бывало, скажет нам с братом: «Ну, ребятки, я к воротам пошла», а нас на бабку оставляла, которая, рта не закрывая, ругалась, замолкала только, когда мать была дома, боялась ее. Мать ее била. Она и нас била, да и всех вообще. В кровь била, наотмашь.

Затяжной грипп изнурял их все больше и больше, и они уже шепотом поверяли друг другу самые печальные случаи из своей жизни, без жалоб на судьбу, а часто даже с презрением и злобой; для них обоих — для Лестера в особенности — это была редкая возможность поговорить с кем-то по душам. Лестер терпеть не мог своего благожелательного, робкого отца и до сих пор предпочитал считать себя (собственно, так оно и было, хотя факт этот замалчивался) сыном кого-то другого. Сестра Эйлин раздражала его в прошлом своей толщиной и некрасивостью; теперь же — своими талантами. Джозеф какое-то время покровительствовал ему, но сейчас он чувствовал себя полностью вытесненным преуспевшим Дугласом и добродетельным Гарри. Ему тяжело было лишиться доверия Джозефа. Бетти, та никогда не простила ему, что он украл у них деньги — хотя это случилось много лет назад и он выплатил им все до копейки. Ее поддержка была бы ему очень кстати, но теперь она могла только делать вид, что готова ему помочь, а на деле поставила на нем крест — он это ясно понимал. Что же касается всех остальных, то, на взгляд Лестера, мир состоял из нескольких баловней судьбы и многочисленных ее пасынков, или же, проще: нескольких удачников и массы неудачников. Большинство людей, считал он, прохвосты, а нет, так станут таковыми при первой возможности, если же не прохвосты, так, значит, трусы. Те, кому в жизни повезло, верховодят, гребут деньги лопатой, забирают лучших женщин, захватывают лучшие места, не сходят со страниц газет и вообще живут припеваючи. Лестер был убежден, что единственное место, где стоит находиться, — это на самой верхушке. Спорить против этого — как Эйлин, например, или Гарри и Дуглас, когда они пытались возражать ему, — значило молоть вздор. А удача — это и есть пропуск наверх.

Но что бы ни рассказывал ей Лестер в припадке откровенности, Файона шутя могла перещеголять его. Ее обиды были глубже, ненависть яростнее. Он еще сохранял какие-то крохи привязанности к родственникам и родным местам. Она же, дай ей волю, с радостью разбомбила бы Дептфорд — особенно «поганую» квартиру, где жил ее «поганый» муженек с двумя их «выродками». Но, заговорив о детях, она тут же пускала слезу, а потом начинала плакать навзрыд, так что Лестеру приходилось утешать ее, и он, сюсюкая, повторял бессмысленные фразы, вроде «все обойдется», «что-нибудь придумаем» или просто «ну, будет, будет», от которых в фильмах и книгах его всегда корёжило. За те два дня, когда им было особенно худо, он почти что влюбился в нее, во всяком случае, так близок к этому он не был никогда. А может, он и полюбил ее; по крайней мере это что-то «совсем другое», говорил он себе, а уж себя-то обманывать он не стал бы. Ее страдания, ее неудавшаяся жизнь, самая ее порочность и привычка сквернословить вызывали у Лестера нежность.

Он сидел на краю кровати и резал ей еду на маленькие кусочки. Затем закурил для нее сигарету. Ему и в голову не пришло прибрать в комнате — за время их болезни маленькая квартирка превратилась в хлев. Но Файона этого, казалось, не замечала. До сих пор Лестер называл женщин, которые не могли содержать свое жилище в чистоте и порядке, грязнулями, и для него они просто не существовали. Но Файоне прощалось все. Она страшно исхудала, на лице не было и признака косметики: ни туши, ни накладных ресниц, ни подкрашенных бровей, так хорошо оттенявших обесцвеченные волосы, за которыми в свою очередь нужен был уход и уход — их и сейчас нужно было подкрасить у корней. Цвет лица у нее был серый, от нее пахло потом не меньше, чем от самого Лестера, но он смотрел — и видел в ней Клеопатру. Унес поднос, вымыл посуду. Вернулся с чашкой крепкого чая. Ему хотелось поговорить о будущем.

— Первым долгом нам нужно найти себе квартиру, что-нибудь поприличней. Ну что о нас люди подумают, увидев, как мы живем. И к тому же в муниципальном доме!

Файона откинулась на подушки и уставилась в потолок, медленным движением поднося сигарету ко рту и также медленно вынимая. Почувствовав себя немного лучше, она тоже занялась обдумыванием каких-то своих планов, но Лестер этого не замечал.

— Я знаю, что здесь мы пережили трудное время и надо еще спасибо сказать, но нам нужно что-нибудь получше, — продолжал он. Он не хотел обсуждать с ней возможность возвращения на работу: продолжать участвовать в порнографическом представлении при его теперешних чувствах к ней было немыслимо. Он намекнул на это, и ему показалось, что она согласна с ним.

— У меня дружок один есть, он для меня в лепешку расшибется. — Лестер подразумевал Эмму. — Так вот, я подумываю сходить к нему сегодня во второй половине дня — может, поймаю его, когда он будет возвращаться с работы, — уж он-то, я думаю, знает, где можно недорого снять приличную современную квартирку. По этой части он специалист. — Лестер умолк. Просто поразительно, зачем это ему понадобилось врать женщине. И тут же решил, что чутье его не подводит: раз уж она стоит того, чтобы ей врали, значит, она стоит многого. — Ты как, ничего, если я уйду на пару часов?

— Ничего. Ты принес курево?

Лестер жестом фокусника, выхватывающего туза из рукава, вынул из кармана пачку сигарет. — Вечером Дженис возвращается домой, — сказал он ей в утешение. — А мне, может, придется задержаться немного.

— Ее будет долго рвать, когда она увидит, что у нас тут делается.

— Ну, значит, заодно и уберет.

Он нагнулся, чмокнул ее в щеку, как любящий муж, и откинулся назад, одобрительно глядя на нее, будто любуясь своим произведением. Он и словом не обмолвился о своих чувствах; взять так прямо и объявить — это не в его характере. И потом, нужно сначала все наладить. Но в чувствах этих он нисколько не сомневался.

Поезд Северной линии метро доставил его прямиком от Стокуэлла до Кентиштауна.

Оказалось, что Эмма съехала.

— Я знаю, что она старалась связаться с вами, — сказала хозяйка. Она с большой неохотой впустила его в переднюю, но не дальше. Эммина комната еще пустовала. Хозяйка с удовольствием отметила, что он на мели. Он ей никогда не нравился. — И нечего поглядывать наверх, — прибавила она. — Там никого нет.

— Сколько вы за комнату хотите? — спросил Лестер.

— С кого?

— Может, я ее сам снял бы.

Он улыбнулся — ободрительно, как ему казалось, может, даже обворожительно, но старуха на улыбку не клюнула. Болезнь и заботы о Файоне привели к тому, что во всей его внешности появилась несвойственная ему неряшливость: костюм был помят, белая рубашка с отложным воротничком грязна, ботинки сбиты и нечищены. Хозяйка считала, что о человеке лучше всего можно судить по его ботинкам. Кроме того, он осунулся и побледнел, и на лице проступило неприязненное, не внушающее доверия выражение, которое улыбка лишь подчеркивала.