Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Блондиночка, ты сердишься, потому что ты не права. Повстречались джи-брил и джи-ай — кто остался на трубе? Ю андерстенд? Но, на всякий случай, если почему-то не оказалось трубы — здесь веревочная лестница. Как видишь, Педринхен тоже —

Поставив «Медведя» на пол, он достал из широких женских штанин нечто, с виду напоминавшее ком несвежего белья.

— Куда положить?

— Под подстилку на кресле, — донеслось из-за ширм, где ни на миг не прекращалась какая-то возня. Седалище кресел, специально «для златозады», покрывала кашемировая ткань, по краям скатанная на манер валика; это напоминало стул Мендосы — «декольте Мендосы», если кто помнит, а помнить имеет смысл все: скоро понадобится.

— Сигналом послужит серенада, я исполню ее дискантом так, что комар носа не подточит. [93]

— Мы готовы. Ну как? — И Блондхен отодвинула ширму.

Констанция во всех нарядах выглядела ослепительно, но тут было другое. Педрильо вздрогнул, все в нем похолодело. Ребенком в Толедо… Он готов поклясться, что это она же. Тот же взгляд, так же одета, на ногах такие же красные башмачки — все такое же, вплоть до поблескивающего крестика на груди. Мы помним «Вертиго» Хичкока (в немецком прокате «Aus dem Reich der Toten»), где под лейтмотив «Reich’а» — хабанеру — благодаря ловко подобранной одежде, совершается чудо воскрешения. Как и нас, как и Джеймса Стюарта, Педрильо охватывает дрожь. Он проводит по лицу рукой, словно прогоняя наваждение.

— То-то же, — говорит Блондхен.

— Добрый Педрильо, нехорошо смеяться надо мною. Я пожалуюсь на тебя твоему господину, когда познакомлюсь с ним.

— Ваша милость, заклинаю: верьте свято в то, что Бельмонте вызволит вас отсюда. Что бы ни произошло, верьте. Я заклинаю вас теми ошибками, которые неизбежны в жизни каждого.

— Я больше не ошибусь кораблем никогда, — прошептала Констанция, потупив взор и с благодарностью проведя рукой по руке Педрильо под исфаганской кисеей.

Они вышли: Педрина, долговязая, большеногая, с бидоном за плечами, miss Blond — вся из себя файф-о-клок, и Констанция — в платье толедской трактирщицы. Завидев ее, Джибрил пал на лицо.

Лестница сверкала. Свита из евнухов, различавшихся между собой способом оскопления, последовала примеру Джибрила. На сей раз носилки были открытые — только чтоб перенестись на другую половину сераля. До зеркальности отполированное черное дерево курьезнейшим образом не отражало лица гиляра, оставляя пустым промежуток между желтой бекешей и переливчато-изумрудным брюшком тюрбана. Констанция попутно отметила это, разглядывая себя в дверце, которую почтительно открыл пред нею этот евнух. Осмин же сказал:

— Я вижу на твоем лице признаки волнения, о повелительница повелевающих.

— Я не умею таиться и скрывать свои чувства.

— Это приходит быстро. Первый опыт, совестливая ханум, не заставит себя долго ждать. Скоро ты увидишь Бельмонте — так зовут художника, которому паша доверил отразить неотразимое. Ты задрожала. По-моему, тебе не терпится увидеть испанского кабальеро.

— С чего вы взяли?

— Трепещешь… От глаз Осмина ничего не может укрыться. Про мужчин и про женщин я знаю все. Этот Бельмонте, скажу я, заслуживает, чтобы его так звали. Он и впрямь как горный водопад, над которым с утра до вечера висит радуга. Того же мнения держится и паша. Ну, па-а-шел… А вам, — это относилось к Педрине и Блондхен, — кусаться недолго осталось. Нынешней ночью владыка правоверных осчастливит ханум, и как знать, не пойдут ли за нею все ханум в ход? Вот тогда-то я вас, блох… к-х-х! — Ногтем большого пальца Осмин провел себе поперек горла.

«Колеса тоже не стоят, колеса», — пели евнухи, удаляясь.

Констанция была в состоянии предобморочном: оставались считанные минуты до ее встречи с Бельмонте. Увидеть Неаполь и умереть. Ни всевидящий Осмин, ни паша — ничто на свете ее больше не волновало. Умереть в Неаполе. Под пятую симфонию Малера.

— Налей мне тоже, что ли, — сказала Блондхен.

Педрильо достал кожаный кружок, с мрачным видом встряхнул, и получилась кружка.

— Отведай моего простого винца, девушка… Стоп! Стопочки! Я, кажется, что-то придумал. Стопочки граненые упали… Блондхен, жизнь наша еще не кончилась.

— Ну же?

Павильон Ручных Павлинов, по которому действительно бродило несколько титульных птиц [94]— вдруг распускавших стоокий веер, — стоял посреди Пальмового сада, там же, где и гидравлические часы Хуанелло, впоследствии перекочевавшие на виллу Андрона. Сам павильон имел форму восьмигранника, но арабская вязь, мавританская колоннада и ковры на ступенях никак не позволяли спутать его с баптистерием. (Вообще, единственная лестница во всем серале оставалась не устланной ничем и сияла своей белизной, символизируя чистоту ханум, — это те самые тридцать восемь или тридцать девять ступеней, по которым давеча ступали красные башмачки на танкетке.) Внутри один из углов был отгорожен огромным, высотой с Берлинскую стену, зеркалом. Селим на троне раздвоился в глазах Констанции, раздвоилась и она сама, и евнухов вокруг сделалось сразу вдвое больше, и слепой певец, аккомпанировавший себе на исрафиле, обрел двойника. Но песнь!.. Будучи одна на двоих, она предостерегала от обмана — оптического.

певший — в прошлом известный тенор, с потерей зрения принявший ислам.

Паша ожидал увидеть Констансику в обществе мисс Шутницы, на которую ему почему-то хотелось произвести впечатление — да-да, именно на Блондхен.

Но при виде своего божества он позабыл обо всем.

— Констансика, ты?! Ты! Ты!

— Англичаночку, ежели чего, доставят незамедлительно, — зашептал Осмин.

— Незачем, тем лучше… Констанция, ты возвращаешь моим чувствам молодость. И силу — моим членам. День близится к вечеру, а когда вечер сменится ночью, это будет ночь полнолунья.

Констанция не слушала. Ее глаза, уже отыскавшие мольберт, теперь лихорадочно искали художника. Осмин снова что-то шепнул паше.

— Эй, Бельмонте! Покажись госпоже, — крикнул тот. — А вот и наш художник.

Несчастная девушка не сразу поняла, о ком идет речь. Глаза заметались: где? где? Но увидеть мало, надо еще воспринять увиденное. А между тем из-за мольберта показалась курчавая голова, покоящаяся на мельничном жернове воротника. Под ним имелись также слабо выраженные признаки того, что зовется телом, последнее, несмотря на свою микроскопичность, облачено было самым изысканным образом: черный крошечный колет со щегольскими наплечниками, бархатные панталончики пуфами, шпага — не длиннее сапожного шильца — в обтянутых замшей ножнах. (Поздней девятнадцатый век наводнит журналы и газеты головами всяческих знаменитостей на крошечных туловищах и комариных ножках.) В правом отростке у этого существа была кисточка, а в левом он ухитрялся держать палитру и еще целый букет кисточек в придачу.