Леонид Гиршович - Суббота навсегда

В общем концерт разрастался в праздник с массовым пением и, ставшим оглушительным, треском кастаньет. Юбки резким взмахом преображали исподнее в наружное, подобно мулете, задавая ложное направление рогам, синхронно разившим пустоту. Среди собравшихся нашлось пар десять, умевших танцевать, и умением своим они блеснули, топча в вихре «мавританок», «прискорбий», «малагуэний», «фламенко» смысловое зерно концерта: прославление святой Констанции.

Дух захватывает, когда ты солист: каждым движением своим ты передвигаешь, словно предметы на расстоянии, горящие взгляды, прикованные к тебе; но и растворять в общем танце жемчужину своего я — тоже блаженство. Исполнение чужой воли по-своему сладостно. А навязыванье собственной — по-своему.

Потом танцующие разделились на два хора, мужской и женский. На каждую строфу мужчин женщины отвечали антистрофой:

И откуда ни возьмись на середину выступило сразу четверо андалузцев, чей локальный патриотизм взыграл от слов односельчанки их, Ирис. Свои навахи со словом «честь», насеченным арабской вязью, они сложили на земле стальной сверкающей звездою, а сами под крики «асса-асса-ассасин!» такую сплясали лезгинку, как могут лишь те, кто тысячелетие прожил бок о бок с неверными, перенимая все: и танцы, и одежду — они были одеты в длинные белые черкески на коричневых, с тонким серебряным галуном по воротнику, бешметах, на ногах были черные ноговицы и такие же чувяки, как перчатки, обтягивавшие ступни, на головах папахи с чалмами.

— Эй, вы, — кричали им из толпы, — не очень-то заноситесь, вы в Толедо!

Но среди присутствующих сыскались еще андалузцы.

— Это кто тут пасть раскрыл, рыбья кровь?

— Да твой дед по пять раз на дню задницей в небо смотрел, лакированная ты обезьяна!

— Сам ты иудей, наваха тебе в пах!

— А тебе в задницу, содомит гнойный… ха-ха-ха! Ваш брат это любит…

Ссора уже грозила перейти в побоище, и если испанцы превосходили числом, то андалузцы — умением.

Но самый великий миротворец — музыка. При звуках хабанеры, исполняемой Хосе Гранадосом и Инесой Галанте в терцию — в сладчайшую терцию, которую Э. Т. А. Гофман еще называл своей нежной сестрою — враги позабыли о вражде. Они подпевали: «любовь, любовь» — мечтательно держа набок головы.

Хосе Гранадос и Инеса Галанте (в терцию):

Недавние враги. Испанцы : «Любовь, любовь…» Андалузцы : «Любофф, любофф…» Хосе Гранадос и Инеса Галанте (в терцию):

— В «тетуанского пленника»! — закричал голос.

— Да! В «тетуанского пленника»!

Все захотели играть в эту игру. Разделились на мужскую и женскую компании, кинули жребий кому водить, а потом уже водили попеременно: то мужчины были маврами и ловили женщин, то наоборот. И, признаться, не только вид голубки, трепещущей в когтях хищника, волновал — вид мужчины, настигаемого несколькими фуриями, тоже задевал какие-то струны — по-своему. Затем пленника или пленницу, чье притворное сопротивление казалось отчаянным, доставляли в Тетуан, на невольничий рынок, и начиналось самое интересное — его продажа.

Надо было видеть, как гостиничная судомойка, изображая турка перед толпой других таких же «турок», расхваливала свой «товар», чем, какими именно достоинствами пыталась соблазнить «покупательниц» — что со своей стороны находят в невольнике всевозможные изъяны и требуют, чтобы он показал им то одно, то другое, то третье.

Когда женщины торговали мужчин, получалось вообще задорней. У мужчин-покупателей все происходило по учебнику: «зад — зуд», женщины же подчас обнаруживали такие своеобразные вкусы, возможность которых до сего момента трудно было предположить в природе.

— Пусть на корточки присядет, вот так шею вытянет… да морду-то, морду пусть задерет — будто как кобель на луну воет… А теперь рот разевай и языком до носа тяни… Понимаете, бабоньки, достал чтоб до кончика носа надо, сможет — любую цену даю, не сможет — даром не нужо́н.

Выступающим же в роли невольников/невольниц надлежало при этом исполнять «Молитву тетуанского пленника» — столь проникновенно, сколь это позволяли их способности. И уж тут мужчины давали женщинам сто очков форы. Какой-нибудь драч с двадцатилетним стажем, пытающийся придать своей зверской роже просветленное выражение, а голосу — трепетные нотки… вот зрелище, как говорится, не для слабонервных.

У Таможенных ворот между тем сменилась третья стража: несколько корчете привычною скороговоркой оттарабанили «Бенедикции Доброго Мартина воинству» — каковое воинство, еще не вполне пробудившись, потягивалось с мучительным стоном (а поднявшие их уже спешили сами завалиться на освободившиеся места, кляня скорый рассвет). И в это самое время раздался голос хозяина «Севильянца» — который был, впрочем, родом из Гандуля:

— Прекрасные сеньоры, блистательные сеньоры — да хранит вас Пресвятая Заступница наша, денно и нощно обороняющая души христианские от козней дьявольских, — и в ответ последовало всеобщее «аминь» как «блистательных сеньоров», так и «прекрасных сеньор».

Речь хозяин держал из окна своей комнаты, увенчанный ночным колпаком — словно намекая на то, что в отличие от остальных он уже дома, в чем видит известные для себя преимущества.

Выдержав паузу, он продолжал:

— Солнце так не радовалось своему сотворению и не сияло от счастья на небесном своде, как просияла душа моя оттого, что вашим милостям было угодно прославить святую Констанцию здесь, вблизи этого бедного вертепа. Теперь же душа моя насытилась радостью и жаждет покоя — не меньше, чем его жаждут ваши ноги, бесперебойно молотившие по мостовой во славу Творца и Его присных и среди них той, чья крестница уже полночи как не может сомкнуть глаз у меня за стеной…