Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— И давно ты запираешься на засов? В принципе это похвальная предосторожность, я просто хочу знать, что ей предшествовало — и когда?

Поскольку и Севильянец и его дочь молчали, первый растерянно, вторая смущенно, альгуасил повторил вопрос:

— Скажи мне, девушка, кто-нибудь уже посягал на твою честь?

И на это ответа не последовало. Тут альгуасил взревел:

— Властью, данной мне Его Католическим Величеством, королем Испании и обеих Индий, приказываю: говори, да или нет.

— Не знаю.

— О-о-о, Сссантисссима! А кто же знает? В моей практике, милочка, был случай: к одной красотке вожделело несметное количество мужчин. Каждую ночь к ней пытались ворваться неизвестные. Так продолжалось, пока не выяснилось: дождавшись, когда все уснут, девица сама начинала колотить в запертую изнутри дверь и звать на помощь. Послушайте, хозяин, она у вас часом не Красная Шапочка?

— Нет, она Гуля Красные Башмачки, — простодушно отвечал Севильянец.

— Ладно, давай пуэлью.

Воздав пуэлье по заслугам и узнав, где Севильянец берет баранину, куски которой отыскать в курганах риса оказалось неизмеримо проще, нежели притаившихся в укромных уголках Толедо преступников, страж порядка вернулся к непосредственной цели своего визита.

— А кто здесь в последние дни концерты давал?

— Концерты… в последние ночи-то… Поди узнай их, этих прикрытых господ. Как поется:

Э… Дайте подумать. Вот сынок коррехидора, вроде бы, с двумя оркестрами приходил.

— Ага. Ну, а теперь всех служанок и всех конюхов — всех сюда ко мне… скажи, ты зеленую паприку берешь у сайягцев?

— Андалузия.

— Гм… м-да… — на острие зубочистки, которую альгуасил созерцал в раздумье, казалось бы, призывно маячил десерт. Альгуасил внял призыву. «Цок… цок…» — поцокал он. — Ну, гони сюда всех.

— Все здесь, Справедливость.

Хустисия поговорил с одним, с другим — в привычной своей манере, лишний раз доказав, что с ним не соскучишься.

— Эй ты! Ты кто будешь?

— Лопе из Сеговии.

— Ну-ка, пой, гитарист.

— Что?

— Что, что — что все поют. Про любовь. Как еж ежиху хотел проколоть, да не сумел — колючек не хватило. Торрэ — цок!

— Я не знаю такой песни, Справедливость.

Альгуасил — неторопливо оглядывая Лопе с головы до ног:

— Может, и впрямь не знаешь… А ты чего дрожишь, как тебя зовут?

— Ар… Ар… гуэльо, ху… ху… хустисия, — при этом альгуасил нетерпеливым движением, одних лишь пальцев, мол брысь! остановил Севильянца, хотевшего было что-то сказать.

— Подойди сюда поближе и не бойся своего альгуасила. Ты же не меня испугалась? Ну вот видишь, моя красавица. Принц, которого в детстве ты сочетала со своей соломенной куклой, он тебя помнит и в обиду не даст. (Напомним, что Аргуэльо была не просто астурийкой, а косой астурийкой.) Право, грех забыть, что и ты была дитя… для себя ты, может быть, так и осталась им… маленькой девочкой, которую все отталкивают ногой. Но не бойся, малое стадо, мы стоим на страже.

— Ы-ыы… — ревела Аргуэльо, не то со страху, не то от жалости к себе самой. — Ы-ы… ведь убьет же…

— Пусть попробует… Стоп! — Молниеносно, точно камнем на свою добычу — хищною скороговоркой: — Ты что же, видела его — каков он из себя?

— Ы-ы… убьет… солнышко. Один удар… ы-ы-ы… и не станет Аргуэльо. Солнечный удар…

— Солнечный, говоришь? — Альгуасил, всего лишь разыгрывавший проницательность, ибо любил позировать — перед кем попало, да хоть перед Севильянцем, да хоть перед двенадцатью корчете — вдруг сам с изумлением понял: он идет по следу. — Но ночь же, солнышку откуда взяться, дитя мое.

— Сол… ны-ы-ы…

— Справедливость, — не выдержал трактирщик, — позвольте только обратить внимание вашей милости, что астурийка она, не соображает ничего. С ней вашей милости придедца…

— Придедца, да? Умца-дрицца, да? Ты такой же Севильянец, как я английская королева, чтоб ей… Сам, небось, из какого-нибудь Гандуля. И ты еще смеешь, собака, поносить Астурию, мою родину? — Севильянец в ужасе, как печатью, прихлопнул себе рот ладонью: такое брякнуть. — Мы, астурийцы — свободные идальго, лучшие на службе у короля. Дитя мое, докажи, что астурийцы не знают страха, смело и свободно назови его имя, даже если б он был самим… самим альгуасилом.

— А если он меня солнышком — тюк? He-а, Аргуэльо хоть и астурийка, а не такая все же дура.

— А если мы тебя… обратите внимание, — перебил сам себя альгуасил, отвлекшись соображениями, которые высказал своим без двух двенадцати апостолам, — она не справилась с ролью дуры, которую самонадеянно играла. Обычная история, когда дурак прикидывается еще глупее, чем есть на самом деле. Гм… м-да… (Аргуэльо.) Отказ от дачи показаний судом приравнивается к соучастию в преступлении, если таковым является… м-да… гм… убийство. Давеча у ворот этой треклятой венты был задушен лиценциат Видриера. — Насладившись впечатлением, которое произвели его слова, альгуасил продолжал: — Говори, несчастная, все, что знаешь, и фокусы свои брось.

Аргуэльо (шепотом — шепот метался как пламя на ветру, все скорее…):

— Не знаю, я ничего не знаю, глухая, немая… — пока не заголосила протяжно: — Уби-ил! Уже уби-и-ил! — но внезапно осеклась с торжествующим смешком — безумца, которого не удалось «провести»: — А это не может быть, это вы меня на пушку берете. Нельзя задушить стеклянного человека.

И правда! Фернандо с Хватаем (как раз те самые, вместе с которыми полицейских-фискалов выходило двенадцать) вошли… вбежали… отец говорил, что способу, которым они передвигались, нет названия в человеческом языке. Они возникли — всем видом своим являя, что потрясение, пережитое ими и которое нам еще только предстоит, относится к разряду ужасающих — впрочем, быть может, они несколько преувеличивали свой ужас: коли он им зачтется, это могло смягчить ожидавшее их наказание. Ибо, надо сказать, что тела Видриеры они не нашли, оно исчезло.

— Это как же понимать? — спросил альгуасил, меняясь в лице, а именно: ухо сменилось глазом, нос — ртом, брови начертали на лбу крест. Это был лик апокалипсического зверя — вовсе не того симпатяги, которого до сих пор мы наблюдали.

— Это как же понимать? — При этом так зычно и так багрово, так адски раздулась шея его, что стены дрогнули — не то что сердца. Некоторые корчете потом божились, что на одной из дрогнувших стен появилось огненное 666. Другие и вовсе различили блудницу, сидевшую у альгуасила на плечах и болтавшую ножками.

Хорошо быть мавром: ткнулся мордой в пол, и, глядишь, полегчало (в смысле, не глядишь — и полегчало). Но у обретших свет истины не в обычае в миг торжественной порки прятать чело. Нам не занимать присутствия духа, пускай даже и сопровождаемого стуком зубов, пойдущих, вероятно, скоро на четки.