Ольга Карпович - Малая Бронная

Я встала, накинула халат и выглянула в коридор. Долго не могла ничего различить в сумраке, пошла на звук и едва не наступила на скорчившуюся в темном углу коридора Люсю.

– Господи, Люсенька, что с тобой?

Я присела на корточки, попыталась оторвать от ее лица стиснутые руки. Девушка судорожно всхлипывала, мотая головой из стороны в сторону.

– Отстань от меня, – прорыдала она, отбиваясь.

– Пойдем, пойдем ко мне!

Я почти силой подняла ее с пола и втолкнула в свой номер. Люся, давясь слезами, забилась в кресло. Я нашарила в шкафу, под одеждой, бутылку виски – тоже сделала в дьюти-фри запасы – и протянула ей.

– На, глотни! Стакана только нет.

Она махнула рукой, приложила бутылку к губам, зубы клацнули о горлышко.

– Что случилось? Кто тебя обидел? – я старалась говорить терпеливо и ласково, как с ребенком.

Жалко отчего-то стало эту ревущую среди ночи девчонку.

– Марина! – всхлипнула вдруг она. – За что он со мной так, Марина? Я, может, не какая-нибудь добропорядочная фифа, но я не проститутка же! Чтобы передавал меня с рук на руки, если я ему надоела…

– Подожди, кто передает тебя с рук на руки? Артур? – не поняла я.

– Да какой Артур! – раздраженная моей непонятливостью, крикнула она. – Нет, Артур – он добрый, хороший. Такой внимательный… И мне так стыдно перед ним было, что я, как последняя шлюха, из-за денег… Но я же не виновата, я не сама это придумала. Это все он!

– Да кто он-то? – не выдержала я.

– Авалов! – с утробной ненавистью выплюнула она. – Скотина! Явился ко мне и говорит: ты одна можешь спасти картину, от тебя все зависит, я не имею права тебя об этом просить… Но если бы ты поехала с ним в Лхасу, может быть, он бы деньги согласился в картину вложить. Я говорю: мне что, переспать с ним, как у тебя язык поворачивается вообще? А он смотрит так, смотрит своими глазами. И мне уже стыдно, что все погибают, а я ломаюсь, какие-то глупости говорю. И я согласилась. А он еще подсказывает, ты, говорит, ему нравишься, расскажи ему, что это твой единственный шанс, а если фильм закроют, то все пропало. И поласковей с ним будь, ну, ты умеешь, – она передернулась. – Понимаешь, так и сказал: «Ну, ты умеешь». Как будто все это… ну то, что я с ним… как будто это мои профессиональные навыки, и я теперь должна их применить, чтобы его работа не пропала…

Плечи ее конвульсивно задергались, она уронила голову, спрятала лицо в ладонях. Светло-золотистые ангельские волосы рассыпались по плечам. В окно заглянула бледная голубоватая луна, этакая чистая неискушенная девушка, ужасающаяся грязи и пошлости окружающего мира. Я подсела к Люсе, обняла. Ее, бедняжку, и в самом деле дрожь колотила. Ледяные пальцы впились в мои руки. Я чуть не силой заставила ее отхлебнуть еще виски, убаюкивала, бормотала какие-то нелепые ласковые слова. Что я могла сказать ей, чем утешить? Мне и самой впору было забиться в угол и корчиться в рыданиях, вот только за десять разделявших нас лет я успела воспитать в себе кое-какие основы выдержки.

– Марина, я совсем дура, да? – подняла она ко мне зареванные глаза. – Влюбилась, как идиотка, напридумывала себе, что буду всегда с ним, детей ему рожу, девочку и мальчика. Он мне такие слова говорил: ты моя муза, когда я на тебя смотрю, мне хочется работать… Я верила, руки его целовала – как же, гений, богом поцелованный. А он меня вот так…

– Ну что ты, милая, ты не идиотка, – я гладила ее по волосам. – Идиотка здесь вовсе не ты! Успокойся! Ты же совсем молодая еще, тебе сколько – двадцать два? Три? Вся жизнь впереди, плюнь ты на этого старого урода!

Люся, благодарно кивая, всхлипывала мне в плечо. Наверное, в другое время я могла бы вдоволь посмеяться над этой сценой – этакие сестры по несчастью, две отставленные жены, утешающие в ночи одна другую. Но в этот момент неубиваемое чувство юмора изменило мне, и хотелось только одного – разбежаться и со всей силы впечататься своей глупой, до сих пор набитой романтическими иллюзиями головой в каменную стену гостиницы.

Ведь знала же про него, все знала с самого начала. Эта его утробная искренность, эта немедленная готовность стать таким, каким ты, именно ты хочешь… Да ведь все это сродни его маниакальной увлеченности работой. Он лицедей до последней капли крови, бесовское отродье, готовое насмерть разбиться на потребу публике. Нет, он и в самом деле по-настоящему любит тебя в этот момент, он упивается тобой, он служит тебе, отдается без остатка, только вот наутро вся эта его ночная самоотдача ничего не стоит. Спектакль отыгран, аплодисменты отзвучали, он больше ему неинтересен, завтра придет новый зритель, и он будет так же навзрыд стараться ради него.

А я поверила, купилась на эту его раздирающую открытость. Как любая одинокая, нахлебавшаяся в жизни дерьма баба, тем не менее еще допускающая существование на белом свете любви. Господи, как пошло, отвратительно, невыносимо!

– Ты дерьмо! – объявила я Авалову.

Я влетела к нему в номер без стука. Он застегивал рубашку перед зеркалом, обернулся ко мне через плечо, вскинул брови, демонстрируя свой знаменитый нордический характер:

– О как!

– Мерзкое, лживое, эгоистичное дерьмо! Ты рассказываешь в своих фильмах о благородстве, верности, чести, поучаешь людей, как нужно правильно жить, а сам и понятия не имеешь, что это такое.

– Но ведь убедительно рассказываю, правдоподобно? – хмыкнул он. – Это самое главное. Режиссер не обязан обладать теми качествами, которыми наделяет своих героев.

– Режиссер – нет, а человек? – перебила я. – Для тебя люди – мусор, ты через любого перешагнешь и не поморщишься. Выжмешь из каждого все соки и выбросишь, как ненужный огрызок.

Он пожал плечами. Я смотрела в его желтые глаза, и в груди было тесно, как раньше. Только тогда я не могла дышать от любви, а сейчас – от ярости. Мне казалось, я не выдержу, ударю его по этим наглым, не знающим жалости глазам, по губам, которые могли быть такими горячими и настойчивыми, а теперь морщились в иронической усмешке.

– Ты родную мать продашь, если потребуется, – выдохнула я. – И ради чего? Ради этого твоего фильма? Это ведь ничто, голые иллюзии, говорящие головы в ящике.

– Значит, я в тебе ошибся, – спокойно констатировал он. – Мне казалось, ты-то понимаешь, что это не просто говорящие головы.

– Ничего я не понимаю и не хочу понимать, – отрезала я. – У меня другие приоритеты. Для меня живые люди всегда будут важнее придуманных.

– Не ты ли твердила, что нужно отрешиться от привязанностей, чтобы освободиться от горя и тоски? – напомнил он. – Для чего же ты тогда без конца ездишь на этот свой Тибет, если твои убеждения так расходятся с его философией?