Ольга Карпович - Малая Бронная

Кинолог Володя что-то увлеченно бубнил Ире. Славик и Стасик, проявившие прямо-таки профессиональный ищейский нюх в непростой эпопее «раздобыть ганджубас в незнакомой стране», деловито забивали косяк. Андрей добродушно подмигнул мне и улыбнулся, что, вероятно, должно было означать, что все наши разногласия забыты и мы можем быть друзьями. Акбар добрался-таки до оставленного в общей суете без присмотра минипига, но, ко всеобщему удивлению, не попытался его загрызть, а, напротив, принялся благоговейно вылизывать поросячью спину. Должно быть, и ему передался общий дух примирения и согласия. Благоухающая вином Люся повисла у меня на шее, жарко шепча:

– Марина, ты такая хорошая! Я сначала думала, ты надменная сука, а теперь вижу, какая ты на самом деле добрая. Да ты лучше всех тут, Марин!

Грибников, воодушевленный исчезновением с горизонта пылкого американца, всячески пытался переключить Люсино внимание на себя. Топтался сзади и теребил девушку за плечо. В общем, праздник удался.

– А где Руслан Георгиевич? – вспомнил вдруг кто-то. – Ребята, нехорошо, Авалова нет, нужно позвать.

Я как раз собиралась выйти из номера подышать, стояла в дверях. Наверно, поэтому Славик и обратился ко мне:

– Марин, постучи там к нему, скажи, мы его ждем!

– Не буду я никому стучать, – огрызнулась я.

– Ну что тебе, сложно, что ль, Марин? – подхватил Володя. – Че ты вредная такая? Или, может, у вас какие-то там конфликты, а мы и не в курсах?

Он ехидно прищурился, и я, чтобы не продолжать этих опасных препирательств, согласилась:

– Ладно, сейчас позову.

Мне не хотелось видеться с ним, разговаривать, просто дышать одним воздухом. Я думала, постучу, брошу: «Тебя ребята ждут» и сразу уйду. Он открыл дверь, тяжело навалился на дверной косяк, глаза, всегда цепкие, проницательные, были мутными, больными.

– Ты! – сказал он.

И ушел, пошатываясь, куда-то в темноту номера. Я шагнула за ним, увидела, как он почти упал на стул у окна, сдавил ладонями голову. Тяжелый водочный дух ударил мне в нос. Я поняла, что он пьян, совсем, по горло. Что ему больно и плохо. Проклятая бабья жалость, неубиваемая способность к состраданию – все простить, забыть и броситься на помощь…

Я остановилась за его стулом, положила руки на его опущенные плечи, спросила:

– Ну что ты?

Он поймал мою ладонь, прижался лицом, горячим, лихорадочным. Стал бормотать что-то невнятное.

– Ничего не выйдет, уже сейчас понятно. Я снял дерьмо. Исписался… Бездарь! Старый прогнивший эпигон! Разучился распознавать фальшивку…

– О чем ты? – не поняла я.

– Эта Хрулева… Из нее никакая актриса. Все бездарно, фальшиво… Сама посмотри!

Он метнулся куда-то в угол, вытащил ноутбук, принялся лихорадочно щелкать кнопками, демонстрируя отдельные сцены отснятого материала.

– Посмотри, посмотри! – он указывал на снятое крупным планом ангельски красивое Люсино лицо. – Ты видишь, какие у нее пустые, коровьи глаза?

Я смотрела на экран. Уголки Люсиных губ едва заметно дрожали и морщились, идеальные, словно художником нарисованные брови страдальчески изгибались. Она была не просто красива, она была убедительна, эта девочка с лицом Мадонны эпохи Возрождения. Она играла хорошо, тонко, талантливо, и Авалов, этот матерый профессионал, не мог этого не видеть.

Я вгляделась в его искаженное дергающееся лицо и поняла, что ему страшно. Теперь, когда весь материал готов, ничего уже исправить не получится. И если вдруг окажется, что картина неудачна, виноват в этом будет только он. Этот ужас перед собственной слабостью, бездарностью мучает и изматывает его, он бессилен перед ним. Ему уже мерещится пустеющий на глазах зал «Октябрьского», в то время как на экране идет еще только середина картины, прячущиеся сочувствующие глаза старых друзей, откровенные насмешливые улыбки недоброжелателей. Не божья кара, не муки совести, не глаза преданных им страшат этого человека – только очевидный, ничем не прикрытый факт собственной несостоятельности.

– Думаешь, я не понимаю, что я мразь, подонок? – твердил он. – Но, когда я работаю, мне кажется, ничто не имеет значения, потому что я снимаю великое кино. А потом оказывается, что все было зря. Что получилась пошлость и фальшь. И, значит, мне нет никакого оправдания…

Я ненавидела себя за то, что сейчас сделаю, я презирала и издевалась над собой. Но я опустилась рядом с ним на колени, и сжала его руки, и заставила заглянуть себе в глаза.

– Ты – мастер! – твердо сказала я ему. – Все твои фильмы гениальны, а этот станет лучшим! Я вижу это уже сейчас, по отснятому материалу. И никого ты не предал. Люди вольны в своих поступках и реакциях, с ними поступают так, как они позволяют с собой поступать. Успокойся! Ты – лучший!

Он опустился на пол рядом со мной, стиснул плечи, тяжело дыша, зарылся лицом в мои волосы, почти простонал:

– Марина! Мне пятьдесят лет. На что я их потратил? Чем я занимаюсь? Снимаю посредственные фильмы, о которых через двадцать лет никто не вспомнит?

– Нет, нет, они глубокие, современные и вечные, – возражала я, но он, не слушая, продолжал:

– Живу с женщиной, с которой мы давно чужие люди? Воспитываю детей, которым нужно только пользоваться моим именем и тянуть из меня деньги? Сменяю череду безмозглых любовниц, которые ждут только, чтобы я пропихнул их в большое кино? И не могу порвать с этой жизнью, не могу изменить ее. Бред, морок!

Я гладила его лицо, целовала тяжелые набрякшие веки. Он цеплялся за меня, как напуганный ребенок, просил:

– Ты не оставишь меня, Марина? Ты – единственное, что у меня есть, настоящее, живое! Я только сейчас это понял. Я уйду от жены, я все брошу, я не могу больше так жить… Ты не откажешься от меня? Будешь со мной?

– Буду, – выдохнула я.

Эта волна, опрокинувшая его, сбившая с ног, заставившая беспомощно барахтаться, безнадежно зовя на помощь, омыла и меня. Я забыла все обиды. Что там было между нами – лгал, изменял, забывал обо мне? Какое это имеет значение, когда такая любовь, за которую я, не раздумывая, могла бы отдать жизнь. Я всхлипывала и прижималась к нему, наши слезы смешивались, наши руки судорожно цеплялись друг за друга, мы были единственными выжившими после кораблекрушения, вокруг стенала буря и ревел океан.

Утро выдалось серым и хмурым. Солнце не пожелало выходить и прощаться с нами, пряталось за низкие, клочьями провисшие облака. Ветер с гор забирался под куртку. Помятые похмельные киношники грузились в автобус. Позевывая, прошел Володя с Акбаром на поводке. Протрусил к персональному джипу утративший младенческую румяность Грибников. Под руку появились на крыльце Андрей с довольной и разомлевшей гримершей Наташей. Выходит, у них вчера все сложилось.