Густав Герлинг-Грудзинский - Иной мир

- Ах, Боже мой, как хорошо, - воскликнула она, не обращая внимания на двусмысленность этих слов, - а то, видите ли, к Лидочке так цепляются учителя и товарищи из-за ареста отца, что, если она узнает про новый приговор, ни за что не пойдет в школу.

Мы вернулись в комнату, когда старая няня, которая только что, как всегда, пришла к своим прежним хозяевам на ужин, уже накрывала на стол. На белой скатерти появилась супница с горячим супом и самовар. Я был взволнован, а пожалуй, и оробел. Седенькая, как голубка, няня отрезала мне кусок хлеба из того, что получила по карточке, и подала через стол, уверяя, что на старости лет хлеб ей ни к чему. Мы сидели за ужином, грея иззябшие руки на горячей меди самовара. Круглова ни разу не спросила о муже и укоризненным взглядом своих печальных бархатных глаз немедленно пресекала любые мои намеки на лагерь. Поэтому мы разговаривали о посторонних вещах. Круглова рассказывала, что работает машинисткой, работа тяжелая, а зарабатывает мало и по вечерам еле держится на ногах, когда все бюро загоняют на политграмоту. Потом - что ее восемнадцатилетнего сына, который всегда мечтал стать офицером, не взяли в армию «за отца» и теперь он роет окопы под Ленинградом во вспомогательной части добровольцев. Лида почти со слезами жаловалась, что ее «за отца» не принимают в комсомол и поэтому она не имеет права участвовать в спортивных играх и праздниках, но через два года, «когда вернется папенька», все переменится. Старая няня, сидя на стуле, сонно, как сова, покачивала головой, шепча беззубым ртом монотонное «Господи, помилуй». После ужина мы разложили под фарфоровым абажуром керосиновой лампы большой атлас и со смехом принялись втроем планировать далекие заграничные путешествия. Втроем, потому что старая няня не хотела к нам присоединиться. «Вы о мене не заботьтесь, - говорила она, - я в Расеи родилась и в Расеи хочу умирать». Мне было так хорошо, что внезапно я размечтался и со слезами на глазах подумал, сколько бы я отдал за то, чтобы хоть одну ночь провести под человеческой крышей - вот хоть в этой крохотной кухоньке на полу. Но Круглова меня не приглашала, а, наоборот, все чаще поглядывала на часы. За два года тюрем и лагеря я совсем было утратил деликатность и вежливость, но теперь, в этой атмосфере аристократической нищеты, я так оробел, что еле выдавил просьбу оставить меня переночевать.

- А кто-нибудь видел, как вы входили? - бледнея спросила Круглова.

- Да, - ответил я, - меня сюда привела дворничиха.

- Не могу, - она истерически разрыдалась, - Господом Богом клянусь, не могу. Муж сидит, дети - как паршивые овцы, еще спасибо - дышать позволяют. Знаете ли вы, что это такое, когда тебя по ночам таскают в НКВД, когда работу выпрашиваешь, как милостыню? Ради Христа, не накликайте на этот дом нового несчастья! Уходите сейчас же и больше не приходите!

После полуночи я возвращался по уже опустелым улицам на свердловский вокзал.

Мой дневничок в этом месте волнующе наивными и сентиментальными словами описывает романтическую историю, которая по прошествии семи лет уже не кажется мне такой романтической. Дело в том, что на пятый день пребывания в Свердловске я познакомился на вокзале с молодой грузинкой, Фатимой Соболевой, которая, как все мы, дремала в ожидании поезда на Магнитогорск. Я почувствовал к ней слабость не столько потому, что она была исключительно красива - ее круглое лицо со смуглой, покрытой нежным пушком кожей выглядело в меховой шапочке как видение не от мира сего; длинные, тугие косы она днем закручивала в узел, а перед сном расчесывала по пепельной шубке, смеясь в темноте и обнажая зубы как из слоновой кости, - но скорее потому, что она часто доставала из корзинки сыр, холодное мясо и масло, чтоб намазать на хлеб. Фатима была служащая Магнитогорского горисполкома, член партии, и именно партбилет открывал ей закрытые двери всяческих спецларьков. В Свердловске она застряла на несколько дней на обратном пути из Омска, где навещала раненого мужа - тоже грузина, - офицера артиллерийского полка, к началу советско-германской войны размещавшегося в Литве. Она говорила об этом со смехом, весело подшучивая.

- С него уже никакого толку, - уверяла она меня не раз, - обе ноги ампутировали. Бедный-то он бедный, да не спать же всю жизнь с калекой.

Мы быстро подружились и разок-другой даже пошли в темный угол возле камеры хранения. Фатима уговаривала меня бросить мысли о солдатчине и ехать с ней в Магнитогорск.

- Что за чепуха, - говорила она жалобным голоском, - сколько еще жизни остается человеку? В Красную Армию тебя не тащат, так куда ты прешь? Образование у тебя какое-то есть, неужели я, член партии, тебя на хорошую работу не устрою?

Молодая грузинка не желала верить тому, что я рассказывал о лагерях.

- Чепуха, чепуха, - она категорически мотала головой, - в Советском Союзе таких вещей нет. Каждый может на севере заболеть цингой, да и одежду тоже нетрудно изорвать на работе. Ноги вылечишь, на одежду получишь талончик, и дело оформлено.

Но, когда мы выходили вечером в город и шли по снегу куда глаза глядят, она, нервно сжимая мне локоть, останавливала каждую вспышку моих лагерных реминисценций.

- Неужели тебя хоть тому не обучили в лагере, - шептала она взволнованно, оглядываясь по сторонам, - что за болтовню легче всего попасться на улице? Разве разберешь, кто идет по улице?

Действительно, лица прохожих были неразличимы. Черная толпа проталкивалась по улицам всё на те же площади - шумящая, беспокойная, но ужасающе безликая. Мы останавливались перед освещенными окнами столовых и читали самое свежее меню, которое, как всегда, возглавляли бессмертные щи.

- Чего ж ты, - спрашивал я, - со своим партбилетом никогда не позовешь меня в столовую? Стесняешься моих лохмотьев?

- Нет-нет, - отвечала она, - но могут узнать и написать в горисполком.

- А в Магнитогорске не узнают?

- В Магнитогорске другое дело. Всегда лучше, когда сам разговариваешь. Могут не разрешить, но никогда не накажут за недостаток революционной бдительности.

На десятый день моего пребывания в Свердловске Фатима уехала в Магнитогорск. Еще из окна вагона она высунула свою пушистую головку и громко крикнула: «Не забудь - Ленинская, 19, квартира 21».

На следующее утро мы почти с религиозным трепетом встретили на свердловском вокзале первого польского офицера - он ехал из своей части в Архангельск за семьей. Он сказал нам, что ближайшая военная миссия польской армии находится в Челябинске, а последняя дивизия польской армии в России формируется в Казахстане.

В Челябинске наша небольшая группа (В Челябинске я встретил трех моих друзей из лагеря, которых освободили вскоре после меня, - инженера М., Т. и Б. Но мы так никогда и не узнали, что стало с Л. и пани 3.), которую возглавил энергичный поручик Ч., обнаружила вблизи тракторного завода элегантную гостиницу «Урал», а в ней - начальника польской военной миссии, высокого капитана в британском походном обмундировании и с камышовым стэком. Он принял нас без особой сентиментальности, и, едва слушая наши хаотические рассказы, открыл в комнате окно, хотя февраль на Урале - не самый теплый месяц. Все мы получили по 10 рублей и заверение, что если русские не будут ставить препятствий, то он направит нашу группу на импровизированную наспех врачебную комиссию (среди нас, к счастью, был один врач) и постарается раздобыть для нас отдельный вагон и документы на проезд в Казахстан. На прощанье начальник миссии вручил поручику Ч. десятка полтора крестиков с надписью «Рledge for Victory» и столько же молитв к Остробрамской Богоматери на веленевой бумаге. «Раздайте это своим людям, - сказал он, легонько выпирая нас за дверь, - в лагерях, небось забыли о Боге». Итак, наконец-то мы были людьми, хоть и вправду забыли в лагерях о Боге, и направили свои первые шаги на вокзал, где - как нас уверяли сразу по приезде - вблизи продовольственных складов всегда можно украсть какой-нибудь еды.