Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце

– Фрида, – тихонько зову я.

Название маминой книги о Кало и Ривере, «Отсчет дней», – это слова из ее любимого стихотворения Элизабет Барретт Браунинг.

– Ты его наизусть знаешь? – спросила я однажды, когда мы шли по лесу вдвоем – это была такая редкость.

– Разумеется. – Она весело подпрыгнула и прижала меня к себе, так что и во мне каждая клеточка зарадовалась и запрыгала. – Насколько я тебя люблю? – Она смотрела на меня своими огромными глазами, и они лучились светом, а наши волосы развевались на ветру, сплетаясь друг с другом. Я знала, что это стихотворение о романтической любви, но в тот день казалось, что оно про нас, про маму с дочкой. – Дай подсчитаю, – пропела она… погодите-ка, это она поет!

– Люблю до глубины души, люблю во всю мощь и всю ширь… Люблю каждым вдохом, каждой улыбкой и каждой слезинкой, люблю всей жизнью, и если Господь разрешит, я буду любить тебя, даже когда закончится жизнь.

– Мама? – шепчу я. – Я тебя слышу.

Я каждую ночь перед сном читаю ей это стихотворение вслух в надежде именно на это.

– Ты там в порядке? – Я перевожу взгляд на Гильермо Гарсию – он уже без маски, и кажется, что он только-только вышел из океана, черные волосы зализаны назад, с них капает вода, на плече полотенце.

– Да, – отвечаю я, хотя это далеко не так. Со мной заговорил дух матери. Она прочитала мне стихотворение. И сказала, что любит. Все еще любит.

Я встаю. Как, интересно, это выглядело? Я сижу на корточках, кошки даже близко нет, я полностью растеряна, шепчу что-то своей умершей матери.

Сейчас лицо Гильермо похоже на те фотки, что я видела в Сети. Все его черты по отдельности впечатляют, но все вместе они как будто ведут борьбу за территорию, за власть – нос против рта, против сияющих глаз. Я даже не могу понять, выглядит он божественно или гротескно.

Он тоже меня рассматривает.

– У тебя, – он касается моей щеки, – очень тонкая кость. Как у птички. – Затем его взгляд опускается, мимо грудей, и недоуменно останавливается где-то по центру. Я тоже смотрю вниз, думая, что из кармана торчит луковица или что-то еще, что я взяла в качестве талисмана, но нет. Толстовка у меня расстегнута, майка задралась и он смотрит на мой голый живот, на татуировку. Шагнув в мою сторону и даже не спросив разрешения он задирает майку, чтобы увидеть всю картинку. Боже. Боже-ж-мой. Он держит рукой ткань. И я чувствую жар его пальцев на животе. У меня учащается сердцебиение. Это же ненормально, да? Ну, он же старый. Ровесник отцу. Хотя на отца он, разумеется, вовсе не похож.

Но потом по его лицу я вижу, что мой живот интересует его лишь как холст. Его привлекла моя татуировка, а не я сама. Я даже не понимаю, что испытываю: облегчение или обиду.

Затем он смотрит мне в глаза и с одобрением кивает.

– Рафаэль на животе, – комментирует он. – Очень неплохо.

Не сдержавшись, я улыбаюсь. Он тоже. За неделю до маминой смерти я потратила на нее все свои сбережения до последнего цента. У Зефира был знакомый, который соглашался делать татуировки несовершеннолетним. Я выбрала херувимов Рафаэля, потому что они напоминают мне НоаиДжуд – их куда больше, чем просто двое. К тому же они умеют летать. Сейчас я думаю, что я сделала это в первую очередь для того, чтобы позлить маму, но я даже не успела ей это показать… Как вообще можно умирать, когда с кем-то поссорился? Прямо в разгар взаимной ненависти? Когда вообще ничего между вами не прояснено?

Чтобы достичь примирения с кем-либо из семьи, надо выставить чашку под дождь, а когда снова выйдет солнце, немедленно выпить эту дождевую воду.

Гильермо жестом зовет меня за собой, а потом останавливается у входа в главную студию, где, в отличие от всех остальных помещений, солнечно и относительно чисто. Он протягивает руку в сторону гигантов.

– Это мои камни, хотя, наверное, ты с ними уже познакомилась.

Наверное, да, но не так, а теперь они возвышаются над нами, словно титаны.

– Я чувствую себя такой ничтожной.

– Я тоже, – отвечает он. – Как муравей.

– Но вы же их творец.

– Возможно. Я не знаю. Кто знает… – Он начинает что-то бормотать – я толком не слышу, что именно, – и одновременно дирижировать симфонией и уходит к столу с плиткой, на которой стоит чайник.

– Может, это синдром Алисы в Стране чудес! – кричу я ему вслед, и эта идея захватывает меня. Он разворачивается. – Это то самое прикольное неврологическое отклонение, когда в сознании искажается масштаб окружающих вещей. Обычно люди с этим синдромом видят все крошечным – типа миниатюрные человечки ездят в игрушечных машинках размером со спичечный коробок и все такое – но и вот так тоже бывает. – Я вытягиваю руки в подтверждение диагноза.

Но Гильермо, похоже, не согласен, что это синдром Алисы в Стране чудес. Он опять начал свою испанскую тираду со словом loca, с грохотом открывая и закрывая шкафчики. Пока он заваривает кофе и брюзжит, на этот раз добродушно, я надеюсь – возможно, я его развеселила, – я начинаю ходить кругами вокруг ближайшей пары любовников, провожу пальцами по их зернистой, как песок, плоти, затем встаю между ними и вытягиваю руки – мне так хочется забраться наверх по этим гигантским страдающим от безнадежной любви телам.

Может, все же, у него какой-то другой недуг. Кажется, это любовное томление, если можно судить по самому повторяющемуся мотиву в обстановке.

Решив держать этот новый диагноз при себе, я направляюсь к столу. Скульптор льет воду из чайника через фильтры, которые держит над кружками, напевая что-то на своем испанском. Я замечаю, что меня охватывает уже незнакомое чувство: мне хорошо. Может, и он чувствует то же самое, раз запел.

А вдруг мне можно будет сюда переехать? Возьму с собой швейную машинку и всё. Надо будет только избегать англичанина… может, он сын Гильермо… дитя любви, о котором он сам ничего не знал до недавнего времени и который вырос в Англии. Да!

И… нет ли тут лимона?

– Как я и обещал, божественный нектар, – объявляет Гильермо, ставя на стол две дымящиеся кружки. Я сажусь на красный диван у стола. – Теперь поговорим, да? – Он усаживается рядом со мной вместе со своим обезьяньим запахом. Но мне уже все равно. Мне даже плевать на то, что через несколько лет солнце сгорит и вся жизнь на земле вымрет. Ну, лет так миллионов через пять, но все равно, знаете ли что? Мне плевать. Как прекрасно хорошо себя чувствовать!

Гильермо берет со стола пачку сахара и бухает в свою кружку примерно тонну, просыпая примерно столько же.