Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце

– Понятно, – говорю я, хотя представления не имею, как этого достичь. Так вообще хоть раз бывало? В ШИКе – точно нет. Я вспоминаю свои скульптуры из песка. Сколько сил я вкладывала в то, чтобы они получились такие, какими я видела их в голове. Но никогда не выходило. Но, может, тогда было так. Может, поэтому я так боялась, что маме они не понравятся.

Гильермо улыбается в ответ:

– Хорошо. Будем тогда развлекаться. Я родом из Колумбии.

Обожаю добротные истории про привидений.

Он похлопывает рукой по папке.

– Я сомневаюсь, что ты готова к камню. Глина добрая – она может что угодно, хотя ты этого пока не знаешь. А камень бывает груб и скуп, как любовник, не получающий взаимности.

– Но матери камень будет труднее разбить.

На его лице появляется понимание.

– Эту скульптуру она не испортит, из чего бы она ни была. Тут тебе придется мне поверить. Начнешь с учебного камня. А потом, после того как я увижу эскизы, мы вместе попробуем понять, какой материал лучше выбрать для твоей скульптуры. Это будет твоя мать?

– Да. Я обычно не сторонница реализма, но… – мямлю я, а потом, даже не зная, что собираюсь это говорить, продолжаю: – Сэнди меня спросил, есть ли что-то такое, что я могу привнести в этот мир своими руками. – Я сглатываю и смотрю ему прямо в глаза. – Моя мама была настоящая красавица. Папа раньше говорил, что от одного ее взгляда распускались цветы. – Гильермо улыбается. Я продолжаю: – По утрам она всегда стояла на террасе и смотрела на воду. Ветер трепал ее волосы, платье сзади надувалось. Она как будто стояла у руля, понимаете? И она задавала нам направление в путешествии по небу. Каждый божий день. Я ежедневно об этом думала. И этот образ навсегда остался у меня в мыслях. Навсегда. – Гильермо слушает так внимательно, что я невольно задумываюсь, а вдруг он такой человек, от которого стены и внутри людей рушатся, а не только в комнатах, ведь мне, как и вчера, хочется рассказывать ему все больше. – Гильермо, я перепробовала все, чтобы до нее достучаться. Абсолютно все. У меня есть одна странная книга, и я постоянно ее пересматриваю в поиске новых идей. И я все перебрала. Я клала ее драгоценности под подушку. В ночь голубой луны выходила на пляж и показывала ей наши фотографии. Писала ей письма и опускала их и в карманы ее куртки, и в красные почтовые ящики. Я бросала свои письма на ветер в бурю. Каждый вечер перед сном я читаю ей ее любимое стихотворение. А она в ответ лишь бьет все то, что я леплю. Настолько она на меня зла. – У меня начинают дрожать губы. Прикрыв их рукой, я добавляю: – Это мой последний шанс.

Он кладет руку мне на плечо. Невероятно, насколько мне хочется, чтобы он меня обнял.

– Она не сломает, – мягко произносит Гильермо. – Даю слово. Ты ее сделаешь. Обязательно. Я помогу. Бедж, вот именно такую себя ты должна выразить в работе.

Я киваю.

Он подходит к полке, берет уголь.

– А теперь рисовать.

Невероятно, я даже забыла о том, что в соседней комнате нас ждет голый Оскар.

Мы заворачиваем за угол студии, я вижу подиум, к которому придвинут один стул. Меня пошатывает – я даже школьному психологу не говорила того, что только что рассказала Гильермо. Да уж, а не хотела выглядеть перед ним бедной девочкой, которая потеряла маму.

Оскар в синем халате сидит и читает, положив ноги на подиум. Похоже, что это учебник, но он слишком быстро его закрывает, и я не успеваю заметить, что это.

Гильермо пододвигает еще один стул, жестом велит мне садиться.

– Оскоре – моя любимая модель, – сообщает он. – У него очень необычное лицо. Я не знаю, замечаешь ли ты. Господь лепил его, когда был очень пьян. Чуть-чуть того. Чуть-чуть сего. Карий глаз. Зеленый глаз. Нос крючком. Кривой рот. Улыбка сумасшедшего. Кусок зуба откололся. Здесь шрам, тут шрам. Как мозаика.

Оскар качает головой в ответ на такой подкол:

– Я-то думал, что ты в бога не веришь.

Я-то, кстати, ожидаю приступа паники при виде пениса.

На занятиях в ШИКе я обычно к ним равнодушна, но не сейчас, никак нет.

– Ты неправильно понимаешь, – отвечает Гильермо. – Я верю во все.

Оскар скидывает халат.

– Я тоже. Вы даже не поверите, во что я верю, – с чрезмерным энтузиазмом восклицаю я, вклиниваясь в их разговор, лишь бы не смотреть на это. Но слишком поздно. Кларк Гейбл, твою ж дивизию, что он там рассказывал про динозаврика Годзиллу?

– Говори давай, – требует Оскар. Ха! Нет, что думаю, я не скажу. – Хоть один такой пример, чтобы мы не поверили в то, во что веришь ты, Бедж.

– Ладно, – отвечаю я, пытаясь обрести хотя бы какое-то подобие самоконтроля и зрелости. – Я верю в то, что, если парень угощает девушку апельсином, ее любовь к нему приумножится. – Ну, не сдержалась.

Он ржет, испортив позу, в которую его поставил Гильермо.

– О, я нисколько не сомневаюсь, что ты в это горячо веришь.

У меня есть доказательства.

Гильермо нетерпеливо топает ногой. Оскар подмигивает, и у меня внутри возникает такое ощущение, как будто едешь на лифте.

– Продолжение следует, – говорит он.

Продолжение следует…

Но погодите. Кто такая София? Его младшая сестра? Или двоюродная бабушка? Или слесарь?

– Бедж, давай быстрые зарисовки, – говорит Гильермо, и во мне напрягаются другие нервы. Потом он обращается к Оскару: – Каждые три минуты менять позу. – Он сам садится рядом со мной и принимается рисовать. Я вижу, как его рука порхает по бумаге. Создавая ветер. Вдохнув поглубже, я тоже начинаю, приговаривая себе, что все будет хорошо. Проходит минут пять. Новая поза Оскара просто потрясающая. Позвоночник изогнут, а голова запрокинута назад.

– Слишком медленно, – тихонько комментирует Гильермо.

Я стараюсь рисовать быстрее.

Он встает, уходит мне за спину и оттуда наблюдает за моей работой. Когда я смотрю на эскиз его глазами, вижу, что он ужасен.

Слышу:

– Быстрее. Потом:

– Обрати внимание, откуда идет свет.

Затем он дотрагивается до определенного участка:

– Это не тень, это пещера.

Потом:

– Слишком крепко сжимаешь уголь.

Потом:

– Не отрывай уголь так часто от бумаги.

Потом:

– Смотри на модель, а не на лист.

Потом:

– Оскоре у тебя в глазах, в руках, в глазах, в руках, он перемещается по тебе, поняла?

Потом:

– Нет, все не так, все. Чему они тебя там учат? Полагаю, ничему!

Он садится на корточки рядом, и меня едва не сбивает с ног его запах – хотя бы признак, что я еще не умерла от стыда.

– Послушай, рисует не уголь, рисуешь ты. Твоя рука, которая приделана к твоему телу, а в этом теле бьется твое сердце, ясно? Ты не готова к этому. – Он выхватывает из моей руки уголь и швыряет на пол. – Рисуй без него. Только рукой. Смотри, чувствуй, рисуй. И это все одно, а не три разные вещи. Не своди с него глаз. Смотри, чувствуй, рисуй. Это один глагол, давай. Не думай. Превыше всего остального: не думай столько. Как говорит Пикассо: «Если бы мы только могли избавиться от мозга и смотреть одними глазами». Убирай мозг, Бедж, оставь только глаза!